Хрестоматия по литературному наследию Сибири для 5 класса | Горбачева Лариса Геннадьевна. Работа №207433

Дорогой друг!
Вот и осталась позади первая ступень образования – начальная школа. Теперь постепенно ты будешь открывать для себя новый, Взрослый Мир. Каков он? Что таит в себе? Как он тебя встретит? На эти вопросы ответить достаточно сложно. Помогут тебе в этом новые учителя, новые предметы и, конечно, новые книги.
Программа 5 класса предлагает тебе одну из таких книг. Это не случайно: ведь в ней собраны произведения устного народного творчества народов Сибири, стихи, рассказы и повести писателей – сибиряков и, несомненно, высказывания русских писателей о такой далёкой, огромной, наполненной тайнами части России.
Чего же хотят создатели этой книги? Чтобы ты, взрослея, мог поближе разглядеть, понять и полюбить окружающий тебя с детства мир, край, где ты родился и вырос, людей, которые живут рядом, и, конечно познал прошлое своей маленькой родины, что даст тебе возможность гордиться – Я СИБИРЯК. Чтобы ты учился размышлять над увиденным, услышанным, прочитанным. И ты увидишь, как много тебе откроется в твоих, казалось бы, давно знакомых местах.
Любовь к родному краю, знание его истории – основа, на которой только и может осуществляться рост духовной культуры всего общества. Культура как растение: у неё не только ветви, но и корни. Чрезвычайно важно, чтобы рост начинался именно с корней. Эти слова Д. С. Лихачёва совершенно точно отражают основную цель нашего предмета Литературное наследие Сибири.
Читая произведения, представленные в этой книге, ты другими глазами увидишь мир природы Сибири, богатый лесами, полями, реками и озёрами, которые обладают неимоверной красотой, и тебе никогда не захочется нарушать ту гармонию, что способна вызывать у человека жажду жизни и вдохновение.
Мы будем рады, если тебе понравятся занятия по нашей книге. И мы надеемся, что они помогут тебе взглянуть по-другому на Мир, в котором ты живёшь сейчас и в котором тебе жить, когда ты повзрослеешь, КРАЙ, которому нужны
твоё внимание,
твоё сострадание,
твоя защита.
С Л О В О О С И Б И Р И
Земля, на которой мы живем, МАТУШКА-СИБИРЬ. С детства мы ощущаем ее суровый нрав, малую обустроенность и неуютность, ее морозное дыхание и нешуточные расстояния. Но, заглянув в сердце, мы чувствуем привязанность к своей округе, району, городу; истую привязанность удивительной красоте и уникальности сибирской природы.
Настает миг, когда однажды мы, замерев на месте, открываем для себя ширь тайги под горою у своих ног или ландшафт речной долины, безбрежную холмистость южносибирской степи, или горную гряду за полями-лесами со сверкающими даже летом снежными вершинами-белками саянских пиков на горизонте. Приходит осознание ценностей старинных сибирских обрядов и верований. Мы однажды замечаем, что непроизвольно и ныне употребляем в разговоре слова и выражения старинного сибирского говора.
Оглянувшись, мы видим вокруг себя искусно срубленные и украшенные деревянные дома, не похожие друг на друга. Это не те дома, что строятся ныне горе - плотниками и быстро приходят в ветхость. Старинные дома прочны и многое могут рассказать об их хозяевах: трудолюбив ли он был и рачителен, аккуратен и основателен или, наоборот, лень надолго селилась в этом хозяйстве.
С детства мы знаем, что мы сибиряки. Но, только попав в далекие российские края, мы с гордостью осознаем, что о сибиряках везде и всегда говорили с особым почтением. Жители далеких городов глядят на нас с удивлением и любопытством – мол, как вы живете в вашем суровом краю? Не секрет, что до сих пор многие верят – по улицам сибирских городов бродят по ночам медведи.
Вдали от родного дома, общаясь с норильчанами и тобольцами, иркутянами и новосибирцами, забайкальцами и томичами, алтайцами и омичами особенно остро начинаем чувствовать, что мы все земляки.
Однако, будучи сибиряками, мы ощущаем себя россиянами, гражданами Великой страны с уникальным историческим прошлым. Но именно в наших краях встретились и переплелись Запад и Восток, их цивилизационные ценности и идеалы, героические и трагические страницы извечного стремления к воле и опыт строительства демократических отношений в условиях вековой деспотии. Именно в Сибири извечно человек становился свободным, личностью с высочайшим и донельзя обостренным чувством собственного достоинства. Здесь не было ни по статусу, ни по психологии крепостного человека.
Человека на сибирской земле оценивали по двум критериям: каков ты по совести и каков ты в труде? У сибиряков всегда в чести были понятия высокой нравственности, совестливости и трудолюбия.
Все мы разные в этой огромной стране, неповторимые и особенные и принимать друг друга должны таковыми, какие мы есть. Наша сибирская неповторимость идет от сурового экстремального климата и природы, от взаимосогласования и обостренной честности, от твердости и стойкости в преодолении испытаний. Итогом полной адаптации к суровым реалиям борьбы за выживание является сибирский характер. Весь мир помнит как сибиряки под Москвой в 1941 году доказали, что сибирский характер был, есть и будет.
Русская история в самой основе своей есть по преимуществу история различных областных масс народа, история построения территориальных устройств, — именно так наш знаменитый земляк-сибиряк, историк А. П. Щапов определил роль отдельных регионов в истории России. Одними критическими оценками и негативными выводами нельзя раскрыть богатую повседневную жизнь сибиряков. Очевидно так же, что многие беды и последнего времени и, что интересно, начала XX века, происходили вследствие забвения исконных традиций, определенных, пусть и консервативных устоев жизни. Величайшей ошибкой последних лет стала повсеместная безоглядная тяга к культуре, ценностям и религиозным учениям Запада. Россия.
Нельзя забывать, что каждый регион России имеет богатейшее культурное прошлое, свои духовные ценности и тысячелетние корни традиционного язычества, православия и других религиозных конфессий. Человек живет в своем времени, в мире своих духовных идеалов. Понимать и уважать прошлое — долг и обязанность нынешнего поколения сибиряков, потомков старожилов и переселенцев XVII—XX вв.
Борис Ермолаевич Андюсев
Истый – истинный, настоящий.
Уникальный – неповторимый.
Ландшафт – вид местности.
Гряда – ряд небольших гор
Саяны – горы на
Обряд- ряд действий, отражающих бытовые традиции.
Цивилизация – ступень общественного развития.
Демократический – народный.
Деспотизм – неограниченная власть правителя.
Статус – правовое положение.
Экстремальность – крайность, предел.
Адаптация – приспособление.
Консервативный – враждебный новому.
Язычество – религия, основанная на поклонении многим богам.
Конфессия – верование.
Мифы народов Сибири.
Понятие о мифах.
От греч.Mythos - легенда Миф - фантастические, символические представления о богах и легендарных героях, сверхъестественных силах, объясняющие происхождение и сущность мира, предназначение человека.
Различают героические мифы и этиологические мифы, объясняющие причины событий и обычаев.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Человек живет во времени и пространстве культуры. Он - ее творение и творец. Познай самого себя,- призывал мудрый философ. И человек обращается к прошлому, чтобы понять: кто он на этой земле? Как связан с окружающим миром и что ждет его за пределами реального бытия? Через пространство лет культуры смотрят на нас развалины Парфенона, каменные изваяния острова Пасхи, таинственные стелы святилищ и погребений удивительной земли Хакасии.
Познать самого себя - значит окунуться в мир, рассказывающий о прошлом, о духовных творениях человечества.
Ночное небо тускло серебрится, На всем его чрезмерности печать. Мы - далеко, мы с ним не можем слиться,- И слишком близко, чтоб о нем не знать.
Эти строки P.M. Рильке могут служить наглядным примером нашей взаимосвязи с культурой предков. Свет ее многоцветной чрезмерности доносят нам великие творения Гомера, Данте и, конечно же, мифы, легенды и сказания народов мира. В них, как в волшебном кристалле, человеческая культура светит гранями миропонимания, мироволшебства и человеческого чувственного мира, слитого с миром природы.
Обращаясь к мифам древности, мы соприкасаемся с детством своей культуры. Миф был духовной формой организации жизни древнего человека. Он задавал содержание религиозной ритуальности и социальной иерархичности древнего мира культуры. Миф - форма всеобщего оборотничества. В мифе птица может оборачиваться живой девушкой, а юноша - прекрасным цветком.
Миф - это образ чуда, в который верит человек, и эта вера наделяет его надеждой и мужеством. Общность сюжетов и образов прослеживается в содержании мифов разных народов и времен.
Мы обращаемся к древней культуре Сибири не только для того, чтобы в истории народов, ее населявших, увидеть прошлое своего края, но также для того, чтобы услышать в наивных и чистых голосах мифов и легенд наших предков предостережения от зазнайства и невоздержанности в общении с природой, чтобы научиться вслушиваться в природу, вслушиваться в себя и мир вокруг нас, чтобы проникнуться достоинством и гордостью за разум и волю героической жизни наших предков и научиться ценить мир их культуры.
Знакомство с духовным миром древней культуры Сибири вознаградит все ваши усилия и обогатит вас знанием, которое наполнит багаж вашего исторического разума, а значит- человеческого и культурного достоинства.
А древние пращуры зорко Следят за работой сынов, Ветлой наклоняясь с пригорка, Туманом вставая с лугов. И нынче тропой неизбежной, Сквозь годы и бедствий и смут, Влечется суровый, прилежный, Веками завещанный труд. В. Брюсов
М.Б. АБСАЛЯМОВ, доктор культурологии, профессор, заведующий кафедрой культурологии Красноярского государственного аграрного университета
Мифы селькупов
Гора – универсальный древнейший образ в мировой мифологии, символизирующий близость к Небу, к Богу и потому обретающий особую сакральность. Стоит в связи с этим вспомнить хотя бы Олимп, где жили античные боги (кстати, ровесники кулайских древностей), или библейский Синай, на которой Моисей принимал из рук Бога книгу Закона. В этом смысле гора Кулайка по величию и господствующему положению над местностью отвечала всем требованиям. Именно на ней должны были обитать Духи, приближенные к Небу. И просто невозможно было древнему человеку не выбрать ее для столь сокровенных деяний.
В реконструкции представлений кулайцев о мире их изобразительное искусство играет особую роль. По сути дела оно представляло собою знаковую систему духовной культуры. Было выработано значительное количество символов, олицетворявших мировоззрение и универсальную и всеобъемлющую идею плодородия, размножения, изобилие в разнообразных формах материального выражения.
Кому и почему приносились в дар вышеназванные вещи? Какую конкретную цель преследовали участник ритуала? В кратком очерке возможны только отдельные реплики, касающихся толкования некоторых сюжетов.
Поскольку значительная часть вещей на горе обнаружена в котле, и такая находка редка на других памятниках, с него и начнем. Котел – это, прежде всего, сосуд, емкость, в которой готовились питье или пища, то есть участник важнейших, жизненно необходимых для существования людей процессов. Поэтому к сосудам было специфическое отношение. Как гласят мифы, и письменные источники раннего железного века – времени кулайской культуры, бронзовые (цветные метал) котлы приобрели тогда особое, сакральное значение у многих народов мира, в том числе и западносибирских. Котлы и кубки обладали космическим статусом: дошедшим до нас мифы и представления о вертикальной модели Вселенной, зафиксированные у народов Западной Сибири, практически всегда говорят о небе как перевернутый сосуде. А с небом, как известно, связано все самое лучшее и справедливое. Особенно священен сосуд на поддоне, поскольку уже своей формой он символизирует подчеркнутую высоту и приближенность к небу. В сосуды складывали священные дары, и спрашивая у высших духов добра и изобилия. Котлы имели животворящую силу: с его помощью мертвый мог возвратиться к жизни. Интересен в этой связи миф селькупов о злой гигантской медведице, которая убила братьев воина-богатыря (матур). Спасая стойбище от гибели, богатырь поразил медведицу, разорвал ее на куски и сварил в медном котле на сильном огне, так же, как и убитых, ею братьев. Братья ожили, а куски убитой медведицы поднялись на небо и стали звездами. Вот оно – перевоплощения из зла в добро, из мертвого в живое.
Защитная роль медного котла ярко представлена в двух интересных преданиях разного времени. Более раннее утверждает, что Лучшим способом защиты от мертвого шамана является варка его головы в медном котле. Другое относится к циклу преданий о чертовых землях - так назывались многочисленные места обитания зловредных сил. Чтобы преодолеть их чары, считалось необходимым принести дары, среди которых котлам отводится первейшая роль. Был случай, рассказывали селькупы на реке Тыме, - русский катер застрял посреди реки и никак не мог сдвинуться. Чего только не делали! Наконец, по совету селькупов стали бросать в реку разные предметы – дары. Но только тогда, когда в воду ушел медный таз, катер пошел, как ни в чем, ни бывало.
Важную роль играл котел и в свадебной обрядности – в него складывали подарки невесте во время сватовства. До совсем недавних времен существовал не только обряд сватовства, но и обычай приносить дары духам через котел на святилищах. Еще 35 лет назад в селе Инкино (Колпашевский район) ходила такая легенда: На реке Шудельке, на острове Шапашном был до недавнего времени священный кедр, под ним котел стоял. В него селькупы подарки свои духам складывали – материал, деньги, платки. Удачи в рыбалке и охоте просили и другое, что понадобится. Вот она – живучесть древнего обычая, так похожего на кулайский, изменились только приклады.
В селькупской модели мира образы лося, и оленя, лошади связаны с небесным сводом; недаром созвездие, известное нам как Большая Медведица, селькупы называли Небесной Лосихой. Они не были тотемами, то есть мифическими предками рода, которые на основании такого родства исключались из круга промысловых животных. На них охотились, они почитались как наивысшее благо, посланное небом в качестве пищи для обеспечения жизни людей. Лось, олень и лошадь олицетворяли плодородие на Земле. Кроме того, эти сильные красивые животные, являлись своеобразными посредниками между Небом и Землей. Мифологической герой-богатырь селькупов Ича был непобедим, благодаря небесному коню, который частенько заменялся лосем, но обязательно наделялся некоторыми лошадиными чертами (например, пышных хвостов).
Среди кулайских изображений первое место занимали птицы. Это и немудрено, поскольку в мировой мифологии именно они символизировали идею множественности, изобилия, плодородия. Селькупы, например, от многих птиц вели начало своих родов Орла, Журавля, Кедровки, Ворона. Утка вообще считалась покровительницей женщины-матери. Особенно показательны и идейно с котлом изобилия дугообразные мотивы кулайского художественного лить: изображения в виде крутой дуги, по абрису копирующие формы сосудов, особенно котлов, из которых вытягиваются птицы, лоси или люди. Такие отливки создают впечатление котла, заполненного разнообразной дичью.
Среди находок есть изображения людей: фигуры в полный рост с очень схематичными очертаниями туловища и конечностей. Зато их головы, как и отливки отдельных личин, переданы с множеством деталей. Они увенчаны сложными оригинальными уборами, состоящими из решетчатого налобника с фигурками птиц и животных по верхнему краю. Любопытно, что подобные налобники в натуральную величину найдены в Кулайской и других культовых коллекциях. На горе Кулайке личина с налобником, увенчанная парой орлов (один обломился), находились вместе с такими же налобником. Теперь они обнаружены и в могильниках кулайской культуры (Каменный Мыс, Алдыган). Кто изображен на фигурках и личинах, почему такое внимание к голове и налобникам?
Одной из мировых мифологических универсалий является особое отношение к голове как вместилищу исключительно плодотворной жизненной силы, способной к возрождению, изобилию и обеспечивающей таким образом продолжение рода. Отсюда – святость всего, что связано с головой. Особое внимание уделялось головному убору, так как, прежде всего именно он был оберегом возрождающей души. Со временем сформировался и по сей день, существует большой знаковый набор головных уборов как символов силы, знатности, благополучия: шлем воинов, корона властителя, драгоценные уборы прочего избранного люда в зависимости от их экономического и социального ранга. У западносибирских народов специфические уборы носили воины и шаманы. Такая же двойная трактовка возможна и в отношении кулайских головных уборов. Однако с учетом той сложной социально-политической обстановки, когда кулайцы находились в постоянной борьбе за земли, независимость и богатство, логичнее предложить, что изображенные люди пренадлежат к разряду воинов. Точнее – не просто воинов, а воинской элиты. Но в условиях коллективной собственности и родовой организации с их изначальным равноправием этой самой элите трудно установить свою власть без идеологической подножки. Поэтому в сознание людей постепенно вводились новые ценности: воин – герой – защитник часто провозглашался родоначальником. Как в это время в Западной Сибири зарождается культ героя – первопредка. Что касается налобников – очелий, то именно они являлись у кулайцев символом особой воинской касты. На этот счет есть любопытный археологический материал в могильнике Каменный Мыс: там налобники найдены в погребениях воинов и подростков. Последние их получили вместе с оружием в момент перехода (инициалы) в другую возрастную и социальную категорию – воинов.
Селькупские мифы
Каль-эта – небесный олень. Раньше Каль был сыном Нума. Он был злым и драчливым. Однажды Каль поссорился с Ичей. Ича считал, что произошло недоразумение, и хотел объясниться с Калем. Но Каль не захотел даже разговаривать с сыном земли, хотя знал, что Ича тоже был сыном Нума. Тогда Ича вызвал Каля на поединок: Давай померяемся силой!. Но Каль не захотел сам биться с сыном земли. У него было свое войско (мюнты) из семи тюнол. Тюнолы были первыми людьми на земле, сотворенными богом. Это были великаны, ростом выше вековых деревьев. Они были неуязвимы для стрел, копий, ножей, так как все их тело было покрыто крепким роговым панцирем. У современных людей остатки такого панциря остались только в виде ногтей на руках и ногах. Их звали голые мужики, так как они не носили никакой одежды. Потом Нум взял их на небо. Теперь они ходят по небу, закутавшись в туман в виде облаков. Их стали звать тюнол – огненные облака. Каль послал против Ичи войско из семи тюнол (т.е семи огненных туч).
Но у Ичи было в руках грозное оружие – семикруговая сабля в виде длинного узкого и острого клинка, такого гибкого, что его можно было свернуть в семь обручей. Свернутая семикруговая сабля имела вид плоского диска (чакра). Стоило Иче взмахнуть рукой, как семикруговая сабля раскручивалась, как молния, и поражала врага.
Ича, вооруженный семикруговой саблей, поднялся на небо на борьбу с семью тюнол – огненными облаками. Ича победил шесть тюнол, но потом у него сгорела семикруговая сабля, и Ича упал на землю. Но Каль не унялся. Он поссорился с солнцем - небесной девкой и стал стрелять в нее из лука. Нум запретил обижать солнце, но Каль не послушал отца. Тогда Нум прогнал злого сына с верхнего неба и приказал ему жить на самом его краю. С тех пор Каль живет на стыке неба и земли и все больше ненавидит всех, кто есть и на земле и на небе. Каль постепенно превратился в безобразное, злобное божество. Кальес – злая сила, -стали говорить селькупы и их соседи – кеты.
У Нума кончилось терпение. Но не мог он прогнать Каля с неба, так как обещал своей жене (матери-земле - матери своих сыновей), что больше не будет прогонять с неба ее сыновей. Тогда Нум превратил Каля в оленя, но не стал прогонять его с неба. Так появился новый небожитель Каль-эта. Он стал главным шаманским духом. Поэтому каждый сильный шаман имеет на своей железной парке и на железной пластине (аркалане) рога оленя.
Лоз-има-кота – деревянная скульптура женщины, грубо вырубленная из высокого пня (около двух метров). Скульптура одета в белое платье, на голове и плечах висят платки, развеваясь при ветре. Скульптура стоит на правом берегу р. Таз, ниже поселка Сидоровск.
Издали при ветре, развевающем одежду, кажется, что скульптура шевелится. У подножья пня стоят несколько железных фигурок – это изображения детей, которые умерли здесь от голода.
По преданию, на этом месте раньше стоял чум, в котором от голода погибли маленькие ребятишки – дети этой женщины. Предание об умерших от голода ребятишках связано с рассказом о ленивом, глупом и злом мужике. У него была жена и много ребятишек, и мало оленей. Он так злился на всех жителей своего поселка из-за того, что все они жили лучше него, что забрал свою жену, ребятишек, оленей и ушел жить один на речку, что впадала в дальнее озеро. Там он ловил рыбу и кормил рыбой семью. Тогда жена стала плакать, что они совсем не видят мяса. Мужик пошел к жертвенному месту, куда жители унесли в подарок духам мясо убитого оленя, взял это мясо и принес его жене. После этого в реке и озере исчезла рыба. Тогда мужик стал убивать своих оленей, так как его ребятишки стали умирать от голода. И вот остался у него один олень и один самый маленький мальчишка.
Мужик пошел к озеру и забросил удочку. Чувствует, кто-то попался. Стал тянуть леску. Из воды выходит маленький ребенок с крючком во рту и говорит ему; Если хочешь остаться жив, убей своего последнего оленя и маленького сына и принеси их в жертву озеру. Мужик так и сделала. И сразу появилась рыба в реке и в озере. Но жена с горя утопилась. А мужик, оставшись один, повесился.
Эта история рассказывается селькупами как назидание о том, что никогда, ни при каких условиях нельзя брать жертвенную пищу.
А в память о погибших детях вбивают в землю березовые колышки. Они вырезаются из ствола молодой березы (длиной в 45-50 см). Нижний конец заостряется, а на верхнем вырезается личина (глаза и рот). Такие колышки вбиваются в землю, чтобы дети не болели и не умирали. Недалеко от статуи воткнуты в землю такие колышки. Раньше их было семь, но они сгнили, и осталось два. Лоз-има-кота считается хозяйкой этой земли по правому берегу р.Таз , от Сидоровска до Мангазеи.
Лоз-сэг-канак – черная собака – черт – хозяин Верхней Кети. Отрезок р. Кеть от Максимиярских юрт до Усть-Озерных считается особым, изолированным участком, сегментом земли (понтыр, мокты). Это самостоятельный живой организм в образе черной собаки. Богатырский бугор у юрт - Максимкин Яр – это голова собаки, р.Ломовая, впадающая в р.Кеть у юрт Усть-Озерных – это хвост собаки. Левые притоки р.Кеть на этом отрезке – ноги собаки.
Проезжающие по дороге от Максимкина Яра до Усть-Озерных часто видят в лесу черную собаку. На нее нельзя замахиваться кнутом. Это наш бог, - говорят селькупы.
Сэг-канак считается тотемом местных селькупов.
Лозыль-тэта-ильдейка –чертова земля у юрт Ильдейских. У селькупов существует множество чертовых земель в самых различных районах их расселения.
Например, лозыль-тэта на мысу правого берега р.Таз в 30 км выше современного Красноселькупска (2 км выше устья р.Худосей).
Селькупы называют чертовой землей место, где когда-либо произошло нечто, не имеющее рационального объяснения, т.е. произошло чудо.
По словам селькупов, еще в царское время шел по р.Таз вниз по течению русский катер, И вдруг в 30 км катер остановился и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Как будто его держала невидимая сила.
Местные селькупы посоветовали русским бросить в воду какой-нибудь подарок духам этого места. Русские стали бросать в воду медные деньги, кастрюли, самовар, но катер все стоял и никак не мог сдвинуться с места. Катер стоял целые сутки. Потом кто-то из русских бросил в воду медный таз, и катер сразу сдвинулся с места и спокойно пошел дальше. С тех пор эту реку назвали Таз. Теперь все, кто плывет в лодке мимо этого мыса, бросают в воду подарок местным духам.
Такого же типа чертова земля есть у селькупских юрт Ильдейских на Оби. Она была расположена не на берегу, а на острове. Там недалеко от поселка расположено старинное кладбище, где все время что-либо чудится
Лоз-чега – лоз-хохотун. Это злобный, жестокий лоз. Он убивал маленьких детей, если родители оставляли их дома. Лоз-чега часто убивал и женщин, когда все мужчины уходили далеко в тайгу на охоту.
Лоз-чега рассаживал всех убитых им людей на скамьи и вставлял им в рот деревянные палочки, чтобы рот оставался широко открытым. Когда охотник возвращался из тайги и заходил в свой дом, ему на первый взгляд казалось, что его жена и дети сидят на скамьях и хохочут. Отсюда и название этого черта-убийцы – лоз-хохотун.
Иногда этот черт насаживал убитых им детей на колья у забора. Охотнику, идущему домой, казалось, что его дети сидят на заборе и хохочут.
Мадет-куп – люди-звери, которые будто бы и сейчас живут где-то в глухой нарымской тайге. Это косматые, с длинными волосами, совершенно дикие люди. Живут в земляных ямах. Мады ловят людей. Они сдирают кожу с живого человека и натягивают ее на свое тело. Кожа прирастает к телу мадет-купа и превращается в непробиваемый панцирь. Мадет-купа нельзя убить ни стрелой, ни пулей.
Своих покойников мады хоронят в больших ямах в сидячем положении. В одну яму опускают несколько покойников, надевают на них украшения из клыков кабана.
Нуванты-ирет – дорога богов. Так селькупы называют Млечный Путь. Но объясняют его появление по–разному.
По одной версии, это – следы Ия – сына Нума, который пошел по небу искать своего сына, но нашел его уже мертвым.
Нум (Ном, Ноп) – высшее селькупское божество.
Нум не имеет облика – это небо. Единственным изображением Нума была личина на стволе дерева (пня, столба) из трех зарубок, обозначающих только глаза и рот. Считалось, что в образе такой личины сама природа смотрит на человека и мир из ствола дерева.
Нум живет в южной части верхнего неба. Каждую весну он едет на небесных оленях, запряженных в небесную нарту, с юга на север, чтобы лед растопить. Впереди едут его сыновья, а сзади них сам Нум.
Нум – олицетворение тепла, доброты, счастья, здоровья и всего самого лучшего.
Этого благое, всемогущее, всеведающее божество. Верховного бога неба селькупы часто называют Париде-нум. Антиподом ему является Канда-нум (корневой старик) – повелитель подземной вечной мерзлоты.
Героический эпос сибирских народов.
Эпос (от греч. epos, "слово") - повествование, характеризующееся изображением событий, внешних по отношению к автору.
Народный эпос, специфическая народно-поэтическая разновидность повествовательных произведений в прозе и стихах. Как устное творчество эпос неотделим от исполнительского искусства певца, мастерство которого основано на следовании традициям.
Древнерусские эпические сказания и песни. до сих пор волнуют нас своим глубоким содержанием. В них вся история нашего народа, его быт, миропонимание, любовь к родной природе, к мирному труду, борьба за свою независимость и свободу.
Вопрос о поэтическом творчестве Сибири долгое время был спорным. Некоторые русские историки, краеведы и этнографы сибирского края отрицали само существование сибирского фольклора, не признавая его творческих способностей. В настоящее время мы располагаем большим количеством былин, исторических песен, сказок и других видов и жанров народной поэзии в различных районах Сибири.
Следует заметить, что сибирские древнерусские былины бережно сохраняют основные черты Ильи Муромца,. В них он также является ведущим богатырём: самым сильным, бескорыстным, неподкупным, справедливым, носителем патриотического сознания. Вокруг него объединяются остальные богатыри эпоса. Они преклоняются перед его авторитетом, чтут как старшего богатыря и беспрекословно выполняют все его поручения. В нём проявляется типично сибирская черта: Илья – охотник.
Якуты, буряты и другие народы Сибири воспринимали древнерусские тексты не механически, а творчески: они вносили существенные изменения и вставляли свои национальные специфические черты.
В героических и исторических сказаниях рассказывалось о сражениях богатырей, о военных столкновениях с татарами и самоедами. При этом нередко указывалось конкретное место происходящих событий. Такая конкретизация характерна и для некоторых других сожетов. Например, у васюганских и ваховских хантов широко известен рассказ о приходе злого духа людоеда Сэвсики к двум женщинам, живущим с детьми в урмане. На Васюгане событие происходит в вершине р. Нюрольки и по эпизоду с застрявшим котлом это место получает название Котельный плес; на Вахе это же событие происходит на небольшой речушке, получившей название Нинкан-ёган (нинкан - две женщины).
Былины народов крайнего севера.
Сурович Иванович и Пурга – царь.
Ещо громы грэмэли, ещо молоньи сверкали,
Булла земля трясение,
На небе-че родился свечол мешец,
Ещо на Руси родился силён богатыр –
Славный Сурович Иванович,
Яруславной воль Яруславович.
Тут спроговорэт он родной матушке:
Ох ты, мать моя, родимая,
Не пленяй меня в пелёночку камчатую,
Не клади мне сголовьичко пуовое,
Набивай мне шляпу хрущата песка,
Как не мало, не велико – девяносто пуд.
А луче съезжу я во чисто поле,
Стрэлячь стану, убивать гушей – лебедей
Давала мать к немя благословенье великое:
Ещо ехать во чисто поле,
Как стрэлячь – убивать гушей – лебедей.
Он яхал и пояхал во чисто поле,
Как стрэлячь – убивать гушей лебедей.
Он увидел на дубу чицу – ворона,
Он выдёргивает свой лук, как из Тула – ча,
Ту киберчату калину стрэлу.
Ещо кладёт на тетивочку, на шелкову,
Ещо хочет прострэлить птицу – ворона,
Ещо хочет кровь пролить по суру дубу,
Ещо хочет перья распорхать по чисту полю.
Тут спроговорэл птица – ворона:
Не стрэляй, - говорэт, - Сурович Иванович,
Моё черное мясо есть не будешь.
Не порхай мои перья во чисто полю,
Не проливай мою кровь по сыру дубу.
Я тебе покажу несгодочку не малую, не великую –
На смородине – реке стоит Пурга – царь,
Не пропущает ни конново, ни пешево,
Ни каждую птицу политучею.
Ни каждого зверя порыскучево.
Не стрэлял Сурович Иванович чёрна ворона,
Поварачивал коня круто – накруто,
Ещо ехал его силушку бесщотную,
Ещо стал его силушку покашивачь.
Ево вострая сабля притупилася,
Ево копьё бурзумецко призагнулося.
Он хватил татара, стал помахивать,
Стал татару прыговарывать:
Татарские жилы не оторвуца,
Татарское тело не поторкаеца,
Татарские кости не проломяца.
Как перед татаром махнёт – часты улицы метёт.
Как назать махнёт – переулки метёт.
И ничем татаром силу всю прибыл.
Ещё белая рыба перпужалася,
Во глубокие стана собиралася;
Ещо волки, оленя за круты горы пошли,
Ещо зверь, который б раз на гору бежал,
Сам спину изломал.
Вот пеганок – воронок он в лес побежал,
Сам ногу изломал!
Вот Аринушка – Маринушка, его матушка,
Она волшебница булла,
Виходила на красное на крыльцо,
Узнавала через своё волшебство:
Ещо на Руси родился богатырь,
Ещо на небе че родился свечол месяц,
Ещо по имени ему сурович Иванович,
По другому – Яруславович
Само Пургу – царя живком хватал,
Поворачивал коня круто – накруто,
Прыезжает своей родной матушке.
Маадай-Кара [Алтайский героический эпос]
Горный Алтай - удивительно красочный, сказочный край, нередко называемый жемчужиной Азии. Древние тюрки считали Алтай сердцевиной мира и отсюда вели свою родословную. В легендах, мифах и героических сказаниях многие тюркские и монгольские народы называют Алтай своей прародиной.
Маадай-Кара - одно из самых совершенных мифологических сказаний алтайцев. В нём рассказывается о том, как в земли богатыря Маадай-Кара вторгся Кара-Кула, злой кровожадный великан. Он разграбил страну, а Маадай-Кара с женой и скотом, с их народом угнал в плен. Однако сын Маадай-Кара Когюдей-Мерген, спрятанный отцом до нашествия Кара-Кулы в горах Алтая, вырос и решил отомстить великану. Но победить Кара-Кулу было не так просто. Его душа находилась в одной из звёзд Трёх Маралух (Пояса Ориона). Народный герой Когюдей-Мерген обращается к мудрецам с вопросом, как победить великана Кара-Кула, на что один из мудрецов отвечает:
Не знает о судьбе своейВсепоглощающий.Но нету проще ничего,На дне небес, где вечный мрак,Сияют звёзды Юч-Мыйгак -Три Маралухи, и в однойЗапрятан ящик золотой...
В золотом ящике находилось два перепелиных птенца. В одном была душа коня злого Кара-Кула, а в другом душа самого злодея. Чтобы освободить алтайский народ, необходимо было достать золотой сундук, который находился внутри одной из маралух и убить птенцов.
Но подняться людям не даноВ холодный занебесный мрак,Достичь созвездья Юч-Мыйгак.
Это можно было сделать, когда на короткое время три маралухи спустятся на землю. Когюдей-Мерген, позвав Трёх Маралух на землю, он пронзил своей стрелой брюхо одной из них, и оттуда выпал ящик с душой Кара-Кулы и его коня. Убив птенцов-душ, герой вернул на родину свой скот и своих родителей.
Герой сказания — Когюдей-Мерген, но названо оно по имени отца героя, Маадай-Кара, не совершающего никаких подвигов и представляющего типичную жертву вражеского нападения. Его спасает сын, сильный богатырь. Наименование сказания не по имени героя, а по имени его бездействующего отца встречается не только в алтайском эпосе, но и в эпосе других тюркских народов Сибири (например, в якутском, хакасском). Это объясняется родовыми традициями, отраженными в эпосе. Обычно род ведет свое название от древнейшего легендарного предка, о котором известно только то, что он положил начало данному роду.
Отрывки из произведения Кирилла Всеролодовича Богдановича Становление города у Красного яра
…Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, еще до конца не доведенные. Они еще виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями. Ладно сложенные, они тянулись по четырем сторонам. Пять башен — две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.
...Указал государь-царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси в Качинской землице на Красном Яру поставить острог... И для того острожного ставления велено прибрать вновь в Тобольску и в иных сибирских городах атаманов и казаков, и свое государево денежное и хлебное жалованье велел уклады учинить..
— Ты гляди-ка, жалованье денежное,— сам себе сказал Федька и стал слушать дальше, что выкликал бирюч.
А тот оглашал, чтоб вольные люди всякие шли в государеву службу, в казаки, в Качинскую землицу для того острожного ставления. А государева жалованья на платье и пищали велети из казны дать. А послать тех новоприбранных атаманов и казаков из Тобольска в ту Качинскую землицу указал государь с Ондреем Дубенским...
…указаны были денежные оклады и государево хлебное жалованье: деньгами по пяти рублев на год, да ржи пять четей с осьминой, да круп одна четь, да соли пуд, три четверти. А выдавали жалованье на два года вперед. Да еще жаловал царь людей охочих, кто в Тюлькину землицу шел, припасом для огненного боя: свинцом, зельем...
Получили Федька с Афонькой задатку малую толику на прокорм да одежонку, поставили кресты в столбце у дьяка, погуляли в кружале царевом три дни.
Сидели Федька с Афонькой за столом дощаным, нестроганым, на лавке деревянной. Что с денег тех, какие получили они? Их, денег тех, хоть еще столь, да еще пол столь, да еще четверть столь — все едино не хватит, чтоб весь доспех казацкий справить. Чего уж там!
Пили Федька с Афонькой вино с тобольркой винокурни, пили, не закусывали. Слушали, как поет слепец-странник побывальщину про атамана Ермака Тимофеевича, как он поганого царя Кучума побивал, и думали свои думы.
...Шли казаки наспех, день и ночь беспременно, чтоб замороз в пути не застиг. На шестнадцати дощаниках и пяти лодках шли люди Ондрея Дубенского. Много клади везли они: запасы хлебные — рожь да крупы, снасть разную на судовое и острожное дело — скобы, гвозди, холст на парусы, якори, бечеву, топоры, тесла, напари, скобели*, оружие везли — пищали да пушки, сабли и копья, припас для огненного боя — свинец да зелье. На поминки и на угощение тамошних землиц людей, где зачнут острог ставить, запасы хлебные и товар красный — сукна цветные и каменья тяжёлые да еще олово в блюдах и медь в котлах - много всего...
...До острога Маковского* дошли уже к осени и здесь выгрузились и построили избы для зимовья. А дальше путь шел на Енисейск, и был он еще тяжче. И хоть не чаяли казаки легкой зимы в избяном тепле, а все же тягости, которые им, в удел достались, велики были. Ушел с невеликим отрядом в Енисейск еще до санного пути Ондрей Дубенской, велев по первому снегу нартами все клади в Енисейск волочь. И начали казаки переволакивать грузы в Енисейский острог. Тащили на себе гружёную нарту неделю, а обратно с порожними нартами приходили на четвертый день. И опять без продышки в лямки впрягались.
А лошади, которых купили для возки запасов у местных иноземных людей, пали все с голоду да с перегону. Да и сами казаки были в бесхарчице, потому как годовые полные оклады хлебные приели. Покупали у местных гнилую просоленную рыбешку по гривенке, фунтовую. И наготу великую терпели. Продали с себя платьишко и обувишко последнее для ради того, чтобы наймовать енисейских мужиков пашенных запасы возить в Енисейский острог. Двадцать четыре рубля своих денег заплатили казаки енисейским пашенным мужикам за возку кладей. А и как иначе-то было бы, коли сами от хворости полегли и из сил повыбивались. А иные от тягостей и хворей померли даже.
А только свои запасы повыволокли, внове пошли в Маковский за казенной кладью.
Так всю зиму, как челноки, сновали от Маковского к Енисейскому острогу. А в Енисейске по весне, на Николин день, срубили двенадцать дощаников и три струга ертаульных * да еще один дощаник купили, своими же деньгами сложились, десять рублей за него дали, грузы многие класть некуда было.
И после Николина дня, как прошел лед с Енисея, тронулся караван вверх по реке.Поднимались долго и трудно. Где под парусом шли, где на веслах, где бечевой. До Большого порога шли три недели. Да на пороге две недели запасы из дощаников на берег носили, потому как не одолеть было порог по воде, посуху обойти его надо было. A от порогу до Красного Яру еще три недели шли...
...И вот пришли на Красный Яр, где острог велено ставить было. И в том месте, где в Енисей-реку малая речка Кача впадает, указал Ондрей Дубенской ратным и мастеровым людям, которые из Енисейского острога взяты были, место под острог метить.
Когда подходили к Красному Яру, то берег казаки без боя взяли. Качинские татаровья— киштыми* киргизские — пометали было стрелы из кустов прибрежных, пошумели на угоре, угрожаючи казакам. Но казаки, как они уже под самым берегом были, попрыгали с дощаников и — кто по пояс, кто по груди в воде — пошли на приступ, укрываясь за дощаниками и толкая их перед собой, как щиты. Дошед до берега, из пищалей ударили. Татары качинские побежали. Вот и весь бой был. Ни пораненных, ни побитых…
В тот же день, как берег взяли, становище поставили. И хотя много мук и тягот приняли казаки, пока на Красный Яр пришли, все же месту этому рады были. И потому, что конец долгому пути пришел, и потому еще, что уж больно место красно и угоже было, которое насмотрел Ондрей Дубенской.
— Четыре лета назад приискал я сие место,— говорил казакам Дубенской, когда еще только вышли все на берег и оглядывались. — Много обошел урочищ, а пригожей этого не нашел. И от недруга к обороне способно будет, когда острог поставим. И пашни пахать можно здесь, и покосы есть. И рыбы, и зверья, и птицы разной вдосталь.
И вот начали казаки острог ставить, где и как мастера острожного ставления наметили. Но сперва поставили городок дощаный и вкруг острожного места надолбы укрепили крепко от опасного какого ратного дела. А лес березовый на надолбы на себе носили к острожному месту за версту и боле. А после судовое пристанище очистили и от самого Енисея надолбы провели до острожного места.
Когда для безопасности соблюли все, понастроили шалашей да балаганов, накопали землянок, чтоб где жить можно было, спать да от непогоды укрываться. И уж тогда самый острог ставить начали.
По все дни стучали топоры. Рубили березовый лес, ошкуривали. Это одни. А иные, с ними же Федька с Афонькой, пошли на стругах ертаульных вверх по Енисею-реке лес сосновый добрый наискивать, чтоб стены острожные вздымать. Сто шестьдесят человек вел атаман Иван Кольцов за лесом для стенового, башенного и хоромного ставления. А как бор нашли добрый, две недели добывали лес, волокли до Енисея и преповадили на Красный Яр.
Многоцветная Сибирь, многоликая.
Пейзажи наших мест многообразны: от степных южных просторов до непроходимой северной тайги. Реки и озёра, овраги и перелески, снежная зима и золотая осень – здесь есть всё, что составляет очарование русского пейзажа. Сибирская природа неисчерпаема и бесконечна в проявлении прекрасного, она красива в любое время года, она дарит нам хорошее настроение, учит любить и понимать красоту, является хорошей школой для нравственного и эстетического воспитания.
В сутолоке жизни, в круговерти повседневных дел, где будни и выходные перемешались иногда несбыточной мечтой, становится желание хоть на несколько часов вырваться из всего этого, пройти лесной дорожкой, ощутить ладонью шёлковую гладь берёзы, шершавую кору сосны, подышать лесным воздухом,
Природа Восточной Сибири не только щедра, но и ранима. Это не просто чередование лесов, рек , озер, ресурсы которых неисчерпаемы. Как и все на нашей планете Земля, в восточносибирском крае взаимосвязано. Связи эти гибки, универсальны, отработаны до совершенства веками эволюции. Природа "умеет" в случае необходимости перестраивать свои силы, залечивать раны, восполнять недостатки. Но только до тех пор, пока вмешательство в ее жизненную систему не нарушает гармонии сложных законов. Пусть будущие поколения скажут спасибо не только за проложенные в дремучих лесах дороги, гигантские электростанции и заводы, но и за прохладу лесов, чистые реки, свежий целебный воздух. Восточная Сибирь - удивительная страна. В ней есть непроходимые леса и болота, есть обширные степи, свои маленькие Сахары и ледники. Зимой там стоят большие морозы, а летом бывают жаркие дни, как в пустыне.Одна из жемчужен Восточной Сибири-Прибайкалье и Забайкалье.Своеобразность рельефа Забайкалья бросается в глаза: здесь горы имеют вид плоских и широких плоскогорий, рассеченных размывом на куполообразные вершины и округлые гривы. Отдельные выдающиеся вершины редки. Вид с перевала представляет ряд поросших лесом плоских массивов, отделенных друг от друга широкими и глубокими долинами.В последнее время высказывается мнение, что хребты Забайкалья есть настоящие складчатые горы, образовавшиеся в основных чертах в верхнемезозойское время.
Для нас, для тех, кто в Сибири родился и живет, это родина, дороже и ближе которой ничего в свете нет, нуждающаяся, как и всякая родина, в любви и защите — нуждающаяся, быть может, в защите больше, чем любая другая сторона, потому что тут пока есть, что защищать. И то, что пугает в Сибири других, для нас не только привычно, но и необходимо: нам легче дышится, если зимой мороз, а не капель; мы ощущаем покой, а не страх в нетронутой, дикой тайге: немереные просторы и могучие реки сформировали нашу вольную, норовистую душу. Разные взгляды на Сибирь — взгляд со стороны и взгляд изнутри — существовали всегда; пусть и, сместившись, поколебавшись и сблизившись, остались они разными и теперь. Одни привыкли смотреть на нее как на богатую провинцию, и развитием нашего края они полагают его скорое и мощное облегчение от этих богатств, другие, живучи здесь и являясь патриотами своей земли, смотрели и смотрят на ее развитие не только как на промышленное строительство и эксплуатацию природных ресурсов. И это тоже, но - в разумных пределах, чтобы не было окончательно загублено то, чему завтра не станет цены и что уже сегодня, на ясный ум, не опьяненный промышленным угаром, выдвигается поперед всех остальных богатств. Это — воздух, вырабатываемый сибирскими лесами, которым можно дышать без вреда для легких. Это чистая вода, в которой мир и сейчас испытывает огромную жажду. Это незараженная и неистощенная земля, которая в состоянии усыновить и прокормить гораздо больше людей, чем она кормит теперь.
Что Сибирь для меня –
слово ходкое! Неожиданная находка?Нет, Сибирь –
мне по праву данноеНеразмотанное приданое.Ты лицо снегами бели,Мне уверенней быть вели.Ты мне гордость мою утрой.Ты судьбу мне крепко устрой.
Сегодня у нас очередная встреча, и вы уже поняли из строк этого стихотворения, что она посвящена поэзии земли сибирской.
Стеклянный звон,Фонтаны льда над руслом,Большой воды неукротимый гнев,Как будто бы вверху оледенев,Сиянье северное рухнуло, как люстра.
И рассыпалось осколочными искрами сияние Севера. И каждый кристаллик самобытен и сияет по-своему.
Холодная, загадочная Сибирь. Сколько чудных песен поют тебе сверкающие перекатами волны сурового Енисея и Угрюм-реки! И недаром! Ведь твои просторы обширны и богаты. На вздыбленном сопками куске суши разместилось бы
Чуть не тысяча штук Люксембургов…Десять полных Великобританий по росту…
Когда в декабре на южной твоей окраине показывается тусклое солнце, на северной - господствует непроглядная ночь. Он прекрасен, наш край. Тайгу сравнить ни с чем невозможно. Как протяжен и глух крик лебедей на “глазницах озер”, в которых светятся, “словно ягоды, звезды! Пестрые ковры лютиков, одуванчиков, волнующиеся волны ковыля, звон птичьих голосов, жужжание пчел… и нам не верится, что где-то есть на свете более живописные уголки природы! Великий край! Какие возможности ты таил в себе столько лет! Еще А. П. Чехов в одном из своих очерков писал: “Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!”
Сегодня в нашем крае, крае подвига, своя литература, свои писатели. Р. Солнцев, В. Назаров, З. Яхнин, А. Федорова, В. Казанцев, И. Авраменко, П. Васильев, В. Князев, С. Кузнецова, М. Карбышев, М. Скуратов, И. Уткин, В. Фёдоров, И. Харабаров, А. Крылов, Г. Семичева и многие другие. Поэты посвящают свои звонкие голоса, как эхо, разносящиеся по всему миру, размаху сибирских просторов. Тонкий лиризм и глубокое понимание всей гаммы человеческих отношений свойственны поэтам нашего края. Да и не могут оставить их безучастными мерцающие звезды, плавающие в берегах Оби, Лены, Енисея, зовущие петь об ответственности человека перед всей этой красотой, перед историей.
Об этом рассказывают стихи эвенкийского поэта Алитета Немтушкина. Именно Родина, родная земля – главная тема его книги стихов “Костры моих предков”. Поэт пишет в ней “о счастье новом, солнце новом”, которое “обрели для себя эвенки”. Образ его героя – человека, сидящего у костра, ладонями разбрасывающего необходимые людям искры, - необычайно важен для Алитета Немтушкина. Перед ним “лежит белый лист, точно тонкий лед”, и поэт набирает множество “хороших, звонких слов, чтоб по ним огонь пускался в пляс”. Лирика А.Немтушкина привлекает все больше:
Из эвенков первый задумал яРазводить костры на бумажном льду.Чтобы песни, как искры, пронзили тьму.Чтобы грели в стужу людские рты.Приходите, друзья, к костру моему И плесните в огонь своей доброты.
Прелестную тайну красоты природы сумел раскрыть эвенкийский поэт:
Отчего пламенеют лесаИ сверкают на сто ладов?Или огненная лисаНабросала здесь рыжих следов?Отчего розовеет туман?И хочу я спросить еще:Отчего каждый куст румян,Словно чем-то сильно смущен?Даже в самой густой тени,Как костры, на каждом шагу…Это в жаркие летние дниЦеловало солнце тайгу!
Какая смелая точность, какое торжество эпитетов!
Сон сковал озер глазницы,Загустел туман белесый,Улетая, плачут птицы –Это осень, это осень.
Радуют и стихи Игнатия Рождественского. Восхваление родного края – вот что свойственно ему в его стихах, в которых он ведет задушевный разговор о Сибири и сибиряках.
Здесь все твое! Весь край суровый,И широта, и высота,От малой веточки кедровойДо исполинского хребта.Здесь все твое! Луга и нивы, Цветы, туман и облака,И ветер мягкого порыва,И трав шумящие шелка.Здесь все твое! Владей умелоВсем, что завещано тебе.Здесь все твое! Впрягайся в дело,Вовек не кланяйся судьбе.(“Здесь все твое”)
В стихах Рождественского действительно виден сам поэт, которого пронизывает радость и восхищение огромными богатствами Сибири. Энергия рек, леса, нефть, руда, золото, алмазы, гремучие ручьи – все это здорово! Но ведь дороже всего люди: звероловы, чабаны, шоферы, геологи, учителя, ученые и многие другие.
Где найдешь края такие,Хоть пройди полсвета, полземли?Здесь у нас потоки буровые,Соболи, пшеницы наливные,Лиственницы, скалы, хрустали.Здесь у нас морошка и черника,Сливы, не боящиеся зим,Люди здесь от мала до великаХлебосольством славятся своим.(“Мой край”)
Такой же яркой звездой является Зорий Яхнин. Этот знаменитый поэт до глубины души и навсегда “ сибиряк “. Почти все его стихи о Сибири. В них мы видим описание суровой и прекрасной природы.
Пока еще горит осина алая.Но все-таки замолкнул птичий гам.Береза, будто женщина усталая,Светло одежды сбросила к ногам.В краю моем поболе полугодаНам ожидать и звать к себе весну.Но на душе легко, когда природаГотовится не к смерти, а ко сну.(“Пейзаж”)
С чувством глубокого волнения читаешь обращение Зория Яхнина к одухотворенной Сибири-матушке:
Все вынесла:И горькую суму,Пиры бояр,Опричнины гоненья.Я поклонюсь терпенью твоему.Но мне твое дороже нетерпенье.Когда, освобождаясь от оков,Ты сбрасываешь – было это, было –С хребта, как норовистая кобыла,Жестоких неумелых ездоков.
И также неповторим и оригинален в своих стихах Анатолий Третьяков. “Цветы брусники” - так называется его первая книга. Чудесно, правда? Отрадно, что А. Третьяков сумел сберечь в себе сверкающие лучики солнца:
И облака узорной тенью,И отражение ракит,И звезд мгновенное паденьеНочное озеро хранит.
Поэт сумел создать выразительные картины сибирской природы, показать весь звонкий колорит ее:
Над речкой горел разноцветный закат,Сиял, изнутри распираем от радуг,И весь перламутровый тек перекат,И гуси летели отряд за отрядом.
Роман Солнцев... Он, поэт, сам осваивал Сибирь, но не по учебникам и картам, а объездил наш край из конца в конец, многое увидел, многое воспринял восторженно. И Роман Солнцев не рассказывал о Сибири, а пел ее в стихах и прозе.
Над степью хакасской взрываются грозы,Темнеет земля, белеет земля…Отары овец тихо дремлют в низине,Средь синего лотоса и чабреца.Но движется ливень медведем в малине –Шумя, и сопя, и ломя до конца!
А роща для Романа Солнцева “шумит и вздыхает”, в нее “входит зеленый свет, раздвигающий свои пределы день”. Здесь из золота дешевле ветка, чем живая…
Чудесные стихи Н. Гордеева трогательны и нежны, наполняют щедротой своего сердца, зовут “в душный зной припасть к ручью таёжному иссохшими губами”.
Сибирь! И чаще бьётся сердце,И тает грусть, как лёгкий дым,Я мог бы кажется согретьсяОдним лишь именем твоим.
И вновь и вновь вместе с певцами своего родного края, задумываешься о том, как прекрасна Сибирь и как неповторимы её просторы! Безмятежные поля, каменные кружева гор, “ снежинки хрустальные” первого подснежника, доверчивые зверюшки, снежная песня твоих незабвенных метелей, синь рек, отзывчивые люди – вот моя родная земля, воспетая в стихах! И так порой тянет пройтись по тропинкам полного чудесных открытий детства и вспомнить неожиданно увиденное яркое северное сияние!
Да, вся поэзия земли Сибирской ярче неповторимого и разноцветного сияния севера и громче громовых ударов, потому что голос поэта, как эхо в горном ущелье, ДОЛОГ, БЕССМЕРТЕН, ВЕЧЕН!
Приставкин А. Сибирские повести > Братская грамматика
Родился в рабочей семье. Во время войны он остался сиротой (мать умерла от туберкулеза, отец был на фронте), воспитывался в детском доме, учился в ремесленном училище. В 14 лет сбежал из детдома, работал в Серноводске на консервном заводе. После войны стал участвовать в самодеятельности, начал сам писать стихи — вскоре они были опубликованы в газете. В 1952 году он окончил Московский авиационный техникум. Работал электриком, радистом, прибористом.
После службы в армии Приставкин поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, где занимался в семинаре Льва Ошанина и который окончил в 1959 году. В 1958 году он дебютировал как прозаик — в журнале Юность был напечатан цикл рассказов Военное детство. На строительстве Братской ГЭС он стал собкором Литературной газеты, одновременно работая в бригаде бетонщиков.
В 1965 году вступил в КПСС.
В эти годы он написал документальные повести Мои современники (1959); Костры в тайге(1964); Страна Лэпия (1960); роман Голубка (1967). В 1970-е годы писатель напечатал военный рассказ Солдат и мальчик. С 1981 года он преподавал в Литературном институте, вёл семинар прозы; доцент кафедры литмастерства.
Широкую известность Анатолию Приставкину принесла опубликованная в 1987 году повесть Ночевала тучка золотая…, затрагивающая тему депортации чеченского народа в 1944 г. В своем произведении автор попытался откровенно сказать о том, что пережил сам и что больно обожгло его нервы, — мир не достоин существования, если он убивает детей. В 1988 году она была отмечена Государственной премией СССР. Повесть получила и мировое признание - в течение нескольких лет после выхода она была переведена более чем на 30 языков. В 1989 году появилась повесть Кукушата, затем выходили другие его произведения — Рязанка (1991), Радиостанция `Тамара` (1994), Долина смертной тени (2000), "Золотой палач" (2005), однако они уже не имели такого успеха. В 1993 году подписал Письмо 42-х.
В 1991 году возглавил совет независимого писательского движения Апрель при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР. В то же время вошел в руководящий комитет международного движения за отмену смертной казни Руки прочь от Каина. Являлся секретарем Союза писателей РФ, членом Союза кинематографистов России, членом исполкома русского Пен-центра.
С 1992 года Анатолий Приставкин — Председатель Комиссии по помилованиям при президенте РФ, а с декабря 2001 года — советник президента РФ по вопросам помилования.
В 2002 году Анатолий Приставкин стал лауреатом международной премии имени Александра Меня за вклад в развитие культурного сотрудничества между Россией и Германией в интересах мирного строительства Европейского дома.
В 2008 году, незадолго до смерти, успел закончить роман Король Монпасье Мармелажка Первый. Это, во многом автобиографическое произведение, было задумано им еще в конце 1980-х, однако в 1991 году рукопись романа пропала из гостиничного номера во время народных волнений в Риге, когда туда вошли советские войска. В произведении использованы фрагменты авторского исследования, посвященного жизни и творчеству Григория Карповича Котошихина, подьячего Посольского приказа, вынужденного бежать в Швецию от преследований со стороны московского царя Алексея Михайловича и казненного в Стокгольме по обвинению в убийстве на бытовой почве в 1667 году.
За десять лет - с 1992 по 2001 год, что просуществовала руководимая Приставкиным Комиссия по помилованию, 57 тысячам заключенных был смягчен приговор, а почти 13 тысячам смертная казнь была заменена пожизненным заключением.
Скончался 11 июля 2008 года в Москве.
Похоронен 14 июля 2008 года на Троекуровском кладбище Москвы.
Горевшие
В промороженном белом и плотном, как бетон, воздухе котлована кричало радио. Внимание! Всем работникам УОСа. На бетонном заводе в результате несчастного случая сильно обварился рабочий. Пострадавшему срочно необходимо вливание крови. Людей, имевших когда-либо большие ожоги, просят дать кровь своему товарищу. Адрес: правый берег, больница...
Голос из радио словно повисал на морозе, словно останавливался. И его можно было слышать еще через минуту после сказанного. А может, это онемевшее сознание не доверяло слуху. Неожиданное несчастье всегда неправдоподобно.
В маленькую прихожую больницы прибывали усталые, озабоченные люди. Чернолицые ребята с бетонки, бурильщики из котлована, быстрые девушки из УГЭ.
— Следующий,— врач сам открывал дверь и бесстрастно разглядывал сидевших.— Варя, запишите, сорок четвертый. Вы сдаете кровь?
— Кровь,— сказал в себя парень.
— Когда обжигались, какие ожоги?
— Вот тут, палец.
— Какой палец? Вы что, серьезно?
— Да, утюгом обжигал палец,— монотонно и тихо бормотал парень, косясь на сестру.
— Уходите.
Врач хлопнул дверью, и ожидавшие люди замолчали, разглядывая его.
— Товарищи, не имевшие серьезных ожогов, не ждите. Поймите, от не горевших не нужна по-
мощь. Прошу всех лишних выйти. Следующий. У вас что?
— Кровь сдать.
— Я спрашиваю, когда и чем обжигались?
— Вот тут вот пятнышко... Честное слово, посмотрите, видите, пятнышко...
Люди все подходили и молча рассаживались. И им было ясно, что не горевших среди них просто быть не могло.
Героика
Работник многотиражки пришел на котлован в бригаду бетонщиков. Нашел звеньевого Приходько.
— Мне бы что-нибудь...-^ он хотел сказать что-нибудь выдающееся, но не успел. Того позвали. Испортился перфоратор. Приходько снял верхонки, начал возиться с инструментом. Иногда совал озябшие пальцы в карман. Скоро перфоратор снова затрещал.
— Да, я слушаю.
— Мне бы что-нибудь...
Звеньевого опять позвали: плохо держался опалубочный щит на самом верху. Приходько ловко полез под перекрытие, цепляясь за арматуру, с трудом закрыл щит. Спустился и, вытирая пот, сказал:
— Вы извините. Так что вас интересует? Но разговора опять не получилось. В блок
спустился злой чумазый парень и сказал, что наружный болт не затягивается, сорвалась резьба. Приходько взял ключ и сказал: Я сам. Привязав ремень, он повис на большой высоте. Далеко внизу проваливалась из-подо льда в узкий проран расплавленная, черная, тяжелая, как чугун, Ангара. Битый час проболтался Приходько на морозном ветру. Спустился, стряхнул с одежды ледок. Но день был горячий, и он куда-то бегал насчет подачи воздуха, что-то передвигал и только перед самым перерывом подошел к гостю.
— Очень прошу извинить. Прямо некогда. Бот теперь слушаю.
— Мне бы что-нибудь интересное,— сказал
гот.— Ну, какой-либо факт, что ли... Героика нам нужна.
Звеньевой задумался, вытирая черные, помороженные и потрескавшиеся пальцы, сказал извиняющимся тоном:
— Да честное слово, не знаю что... У нас обыкновенно все. Может, в соседней бригаде посмотреть?
Газетчик засунул блокноты в карман, стал собираться.
— Что в соседней... В соседней, как и у вас! Вот так всегда.
Березка
От Братска к Заярску дорога частью идет по Ангаре, и лед по дороге зеленый, порезанный тракторами. Потом выезжаем в поле; оно не обыкновенное, это поле,— громадное пространство до горизонта в черных пеньках. Словно на белый ватман набрызгали клякс. Значит, и здесь будет Братское море.
Машина наша едет и едет. И все пеньки да пеньки. Эдакие черные тараканы повылезали на белоснежье. Глаз быстро устает от такой ряби. И тогда все кажется то сплошь белым, то черным. И вдруг среди этого неживого пространства березка. Тонкая и тихая. Милая ты моя! Как же ты сохранилась здесь, среди снегов? Как же тебя не спилили, не порубали и не сожгли?
Одна — непонятно, чудно — среди горелых пней стоит, прозрачная, белее белых снегов, что вокруг нее. И я уже фантазирую и готов сочинять какую-то новую сказку... Но шофер рядом говорит :
— Знаю я, отчего она здесь. Все очень просто. Красота — вот вам и причина.
И я узнаю.
Пилила здесь лес бригада леспромхоза, что котлован под будущее море очищает. Вон сколько поснесли, и ничего, а тут наши бородачи вроде спасовали. Поглядели: березка. Вздохнули. Потому как многие с запада понаехали, от этих березок. И чего-то так начали они пилить, что минули ее, не сговариваясь, и пошли дальше. Мол. хоть не мы, сучкорубы все равно прикончат.
А там половина баб, усталых, крикливых и в штанах. Наткнулись, постояли, почему-то примолкли. Потом по-хозяйски ветки от ствола отгребли, чтобы весною солнце до корней достало. И двинулись дальше, только минуту постояли. Индевелые, платок поверх шапки по глаза увязан. Да ватники. А березка — словно небо сеет сквозь себя. Удивительная красота! Да ведь будут тракторы лес возить, все равно сомнут.
Трелевочный трактор узколоб, два глаза равнодушно вперед глядят. Тракторист черен от соляры да мороза. От холода на лицо словно густая сетка легла. Или паутина тонкая прилипла. Так всегда на холоде, а как в тепло зайдешь, все исчезает. Посмотрел тракторист на березку и сощурился, словно его встречною машиной ослепило. И удивился и сказал вдруг: Ох ты, доченька! А трактор в это время изгиб на дороге сделал. По смотрел он назад: идут следом другие машины по его загибу, вот наделал дел. И березка стоит: боже мой, до чего же она приятная, березка эта. Жаль, но остатки будут жечь, спалят. Точно. А тут девчонки песни заорали. Дымище кругом. По лицу у них сажа. Посмотрели, березка стоит. Развели огни подальше. Посидели. Посмотрели. Дым да грязный снег за спиной. А тут березка стоит. Удивительно. Отогрелись, пошли дальше. Опять оглянулись. Даже песню петь захотелось. Вот и вся история.
Родная природа в стихотворениях сибирских поэтов
Василий Иванович Казанцев
В 1935 году в деревушке Таскино, у реки Чая на севере Томской области родился В. И. Казанцев, русский поэт, Лауреат Международной премии Поэзия 2000.
Закончил филологический факультет ТГУ, Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М. Горького в Москве.
В 1964 создана Томская писательская организация, В. И. Казанцев – один из её первых членов. В Конце 60-х годов руководил литобъединением Молодые голоса при ТПИ. Выпустил сборники стихов: В глазах моих небо - 1962, Поляны света - 1968, Талина - 1974, Свободный полёт - 1983 и другие, всего – 20 книг стихов и одну книгу прозы.
Казанцев пишет стихи, передающие состояние мира и человеческой души, слышится стихия звука, голоса, света и огня, писк комара и дыхание убегающего зверя, гром небес и наивно – трепетное цветение черёмухи. Мир в его произведениях светлый, бескорыстный, любовь ко всему живому отражается в них.
Михаил Васильевич АНДРЕЕВ
1954. В Чаинском районе Томской области в семье лесозаготовителей родился Михаил Васильевич АНДРЕЕВ, лауреат премии Ленинского комсомола, Всесоюзного конкурса им. М. Горького. Учился в средней школе с. Подгорного (выпускник 1971 г.). В 1976 г. окончил Томский институт автоматизированных систем управления и радиоэлектроники, в этом же году состоялась первая публикация его стихов в литературном альманахе "Енисей". В 1981 г. выпустил первую книгу стихов - "Лиственный свет" в издательстве "Молодая гвардия".Член Союза писателей СССР с 1982 г. В 1985 г. окончил Высшие литературные курсы при Литинституте им. М. Горького в Москве. Автор книг: "…И звезда высоко-высоко" (1982), "Земной срок" (М., 1985), "Подранок" (М., 1986), "Нетелефонный разговор" (Томск, 1991) , "По материнской линии" с предисловием И. Бродского (Томск, 1997), "Фотография на память" (М., 2001). Его стихи печатались также в Италии, Швеции, Индии, Болгарии. Широко известен как поэт-песенник. Руководит литературной студией при ТУСУРе.
Берёзы.
Отчего так в России берёзы шумят?
Отчего белоствольные всё понимают?
У дорог, приклонившись по ветру, стоят
И листву так печально кидают.
Я пойду по дороге, простору я рад,
Может, это лишь всё, что я в жизни узнаю –
Отчего так печальные листья летят,
Под рубахою душу лаская.
А на сердце опять горячо, горячо
И опять, всё опять без ответа,
А листочек с берёзы упал на плечо,
Он, как я, оторвался от веток.
Посидим на дорожку. Родная, с тобой,
Я вернусь. Не печалься, родная, не стоит.
И старуха махнёт на прощанье рукой
И за мною калитку закроет.
Отчего так в России берёзы шумят?
Отчего хорошо так гармошка играет?
Пальцы ветром по кнопочкам враз пролетят,
А последняя, эх, западает.
Михаил Михайлович Карбышев.
(1922 – 2007)
Родился в селе Десятове Томской области. Участник Великой Отечественной войны. После Победы учился в Новосибирской музыкальной студии и Палехском художественном училище. Вернулся в Томск в 1951 году, в Северске проживал с 1953 года, работал в клубах, Доме культуры, на СХК, успешно совмещая работу на производстве с художественной самодеятельностью. Стихи стал писать с 40 лет, с 1979 года член Союза писателей, автор книг: Первые строки, Характеры, Зелёный взрыв, Иванов день, Раздумья о земле, Кухтеринские вертепы, Свет мой, женщина!, Живи, любовь прекрасная, живи - всего 12 сборников, а к его 80-летию вышла книга в прозе Десятовские были. Многие стихи М. М. Карбышева положены на музыку.
Берёзы на улице Ленина.
Никогда не видал,
Каковы они рощи Есенина,
Поклонился бы низко,
По-русски я роще любой.
А берёзы на улице Ленина
Поутру мне навстречу выходят весёлой гурьбой.
Выпадают над Томью
Дожди голубые по осени.
Журавли, улетая,
Курлычут с большой вышины.
А берёзы, будто девушки русоволосые,
Им прощально платками помашут до новой весны.
Прикасаюсь к священной земле
Молодыми коленями,
Чтобы, встав на колени,
Прижаться к планете щекой.
Я люблю вас, берёзы на улице Ленина,
Голоса ваши льются над Томью-рекой.
Семичева Галина Ивановна.
Род. в 1941 году.
По профессии Галина Ивановна – врач. Долгое время о том, что она пишет стихи никто не знал. В 80-х годах по инициативе общества Знание выходит в свет её первая книга На волне серебряной, затем Зовущие дали, Одними путями, Любви веретено, Журавли – журавушки. На её стихи написано более 100 песен. В 2006 году Галина Ивановна отметила 25-летие творческой деятельности.
Северск.
Мой город – мне опора и надежда,
Прямое отражение мечты.
И могут не заметить лишь невежды
Твоей своеобразной красоты.
Я так хочу, чтоб в памяти остались
И первый колышек,
И самый первый дом,
И от любви воздушная усталость
В дыму черёмух белых под окном.
Тебя прошу я, сердце, бейся ровно
У Северска любимого в груди.
Пусть будет русло жизни полнокровным.
Судьба, его души – не остуди!
Шишкин Александр Петрович.
(1947 – 1998)
Родился в Москве. С 1966 года работал в Северске в музыкальном театре. Диктор радио и телевидения, всю жизнь был радиолюбителем, позже – региональным координатором связи РФ по чрезвычайным ситуациям. Писал стихи без всяких замысловатостей, украшательств, хитрых словосплетений; писал о том, что пережил, видел, чувствовал.
Я им завидую,Этим растениям.Я перед нимиСклоняюсь растерянный.Мне б их упорство…З.Я. Яхнин
Стихотворения о природе – ценнейшая часть нашей литературы. Их называют “пейзажная лирика”.
- Что такое лирика?
- Какие особенности лирического произведения вам известны?
- А теперь давайте посмотрим в словарь и узнаем точное значение слова пейзаж.
Пейзаж – 1. Вид какой-нибудь местности. 2. Рисунок, картина, изображающая природу, а также описание природы в литературном произведении.
- Попробуйте самостоятельно дать определение термину “пейзажная лирика”.
- Перед вами строчки разных стихотворений. Давайте прочтём их и попробуем понять, что хотели нам сказать сибирские поэты о северной природе.
1 этап
Чтение отрывков стихотворений.
1.
В арктической тундреНа острове ДиксонЖелтый цветокВесною родился —На сером гранитеЗеленая накипь.Между камнямиПолярные макиТянутся к светуПрожилкою каждой...
2.
Здесь все не то и все не так,Земли оттаял лишь кружок,Но все ж расцвел полярный мак,Он, как флажок, снежок прожег.
3.
Они мохнаты, как зверьки,Цветы высокой параллели,Их сроки жизни коротки,Их солнце греет еле-еле.
- О чём говорится в этих строчках?
- Что общего в изображении этих цветов?
- Давайте прочитаем их целиком и подумаем, какое настроение пытаются передать поэты своим читателям, а также познакомимся с ними.
Игнатий Рождественский родился в Москве, но Сибирь стала его второй родиной, и он по-настоящему любил ее. Любое время года, любая широта, любой уголок ее просторов были близки ему как что-то личное и дорогое. Это была деятельная любовь: он не только воспевал Сибирь, но был тружеником на этой земле. И. Рождественский начинал свой путь как школьный учитель. Он преподавал в разных местах края, в том числе – в Игарке как раз в то время, когда там учился будущий писатель – В. П. Астафьев, и позднее Виктор Петрович тепло вспомнит о нем. И Рождественский издал свою первую книгу – Северное сияние в 1936 году. Одновременно с этим он работал корреспондентом разных газет, и это позволило ему изъездить Сибирь, как говорят, вдоль и поперек. Особенно близок был ему Север, недаром и дано было название первой книги. Мороз, метели, снега и рядом с этим всегда тепло человеческого сердца. Открытая доброта и щедрость северян, наверное, потому и стали для него поэтической темой, что были родственны его собственной душе. Он пишет о природе, но она слита с чувствами и желаниями людей: иногда это прямое иносказание, иногда какие-то черты сходства – и всегда восхищенное слово о родной земле и ее людях.
ПОЛЯРНЫЙ МАК
Здесь только в августе веснаВсего лишь на десяток дней,Что по-февральски холодна,А может, даже холодней.
Здесь все не то и все не так,Земли оттаял лишь кружок,Но все ж расцвел полярный мак,Он, как флажок, снежок прожег.
Там у тебя полдневный жарИ по утрам прохлады нет,Там у тебя листва чинар,Магнолий белопенный цвет.
Что им: красуйся и растиНа знойном берегу.А вот попробуй расцвести,Как мак багряный, расцвестиНа стуже, на снегу. И.Д. Рождественский
ЦВЕТЫ ТУНДРЫ
Они мохнаты, как зверьки,Цветы высокой параллели,Их сроки жизни коротки,Их солнце греет еле-еле.
Они растут у снежных груд.Их вьюги сотни раз отпели,И всё-таки они цветутИ дальше к полюсу идут —Цветы высокой параллели.И.Д. Рождественский
Игнатий Рождественский Мой край (1947 г.)
Где еще найдешь края такие,
Хоть пройди полсвета, полземли?
Здесь у нас потоки буревые,
Соболя, пшеницы наливные,
Лиственницы, скалы, хрустали.
Здесь у нас морошка и черника,
Сливы, не боящиеся зим,
Люди здесь от мала до велика
Хлебосольством славятся своим.
Где найдешь места такие в мире!
Сколько птиц и рыбьих косяков!
Сколько леса, пашен и лугов!
Сколько светлой, необъятной шири!
Я себя не мыслю без Сибири,
Без моих родных Сибиряков!
Домашнее задание. Сделать фотографии или подобрать иллюстрации к стихотворениям о природе сибирских поэтов
Родился в 1930 году в г. Симферополе. В 1949 году закончил школу рабочей молодежи. В течении двух лет работал литсотрудником многотиражной газеты За боевые темпы на электромехническом заводе им. В.И. Ленина. В 1954 г. окончил Московский институт культуры, приехал в Красноярск. Работал директором краевого методкабинета культпросветработы, литконсультантом при газете Красноярский комсомолец, Красноярский рабочий, возглавлял этнографическую экспедицию Красноярского краевого музея на Таймыр, побывал на острове Диксон, с геологической партией прошел по Енисею и его притокам, бывал на строительстве Красноярской и Саяно-Шушенской ГЭС. Проводил семинары. Публиковался в журналах Смена, Сибирские огни, альманахе Енисей, в Литературной газете, в Литературной России, Комсомольской правде, Советской России. В октябре 1962 года принят в члены Союза писателей. Первый поэтический сборник Восточным ветрам навстречу вышел в 1956 году. В 50-х годах опубликовано несколько брошюр по вопросам культурно-массовой работы в Красноярском крае ( Интеллигенция села Рыбного, Сельский клуб, Красный чум).
ЦВЕТЫ ПОДО ЛЬДОМ
В арктической тундреНа острове ДиксонЖелтый цветокВесною родился —На сером гранитеЗеленая накипь.Между камнямиПолярные макиТянутся к светуПрожилкою каждой...
Хмурым утромЯ видел однажды:Туман опустилсяНа стылые земли,Густо укуталТонкие стебли,На листья оселаПо капле вода,Маки покрылисьКорочкой льда.
Я им завидую,Этим растениям.Я перед нимиСклоняюсь растерянный.Мне б их упорство.Но я не о том...Маки цветут подо льдом.З.Я. Яхнин
- Как авторам удаётся передать свои чувства и переживания читателю?
- С помощью каких языковых средств поэты передают своё восхищение этими смелыми цветами?
- Давайте попробуем найти в текстах стихотворений сибирских поэтов эти языковые средства.
КАРЛИКОВАЯ БЕРЕЗКА
Эти ветви пурга коверкала,Гнула, гнула,К земле пригибала.Ты согнулась, поникла, померклаИ такой покорною стала.
Где краса твоя прежняя, смелая?Бьется ль сердце под белою блузкой?Эх, пурга! Ну чего ты наделалаС белоствольной красавицей русской?З.Я. Яхнин
Коверкать – портить, уродовать;
никнуть - опускать, пригибать;
меркнуть - постепенно утрачивать яркость, блеск.
- Каким настроением проникнуто это стихотворение?
- Как поэт передаёт стремление северной природы покорить берёзку?
БЕРЁЗКА
Крохотная, сквозная,С тундрой вступая в спор,Она не напоминаетСтройных своих сестер.
Она на них непохожаНи ростом, ни красотой,Ни темного цвета кожей,Ни редкой, скупой листвой.
И весны ее не греют,И вместо земли — гранит...Она над рекой ТореейБылинкой малой стоит.
Но как глубоко, упорно,Тоненьки и густы,Вплелись ее нити-корниВ серого мха пласты.
А ну-ка, полярный ветер,Попробуй ее сломать!Она за себя на светеСумеет, друг, постоять!
Ягель сухой и жесткий.Тундра — в седом дыму.Молча дивлюсь, березка,Мужеству твоему.
И. Рождественский
- Чем отличается эта берёзка от тех, которые растут в средних широтах?
- А что же тогда заинтересовало поэта в этой не похожей ни на кого берёзке? Зачитайте строчки из стихотворения
- О чём говорят все эти строки?
- Какие языковые средства использует поэт при описании берёзки?
В.Астафьев Яшка-лось
Мать жеребенка Яшки — вислогубая справная кобыла Марианна. Какими путями достигло такое благозвучное имя далекого уральского села, затерянного в лесах за Камским морем, и прилепилось к кривоногой пегой кобыле — большая загадка.
Сельское предание гласит, будто в ту пору, когда Марианна еще была жеребенком и никакого имени не имела, приезжала в село не то из Молдавии, не то с Камчатки свояченица бригадира, девица в темных очках и желтых штанах, она-то и нарекла от скуки кобылу именем, которое иначе как с насмешкой селянами не произносилось.
И вбила ли себе чего в голову Марианна, заимевши нездешнее имя, принимала ли его за издевательство, а скорей всего от природы она характерная и потому проклята всем населением заречной деревушки от мала до велика.
Неделями, иногда месяцами возила Марианна сани с вонючим силосом либо с дровами, но вдруг на нее находило, и тогда она являлась к конюшне с оглоблями, оставивши где-то в лесу возницу, сани и все, что было на санях. Являлась и ждала, когда конюх, опасливо сторонясь, снимет с нее сбрую и поскорее загонит в отдельное стойло, потому как об эту пору Марианна норовила всех лошадей перелягать, взвизгивала по-поросячьи, крушила ногами заборки, кормушку и все, что ей попадалось на глаза.
Бывало, когда Марианна не дурит и во благополучии находится, посадит конюх ребятишек на прогнутую умес-тительную спину ее штук по пяти, и она бережно несет их к долбленой, зеленью взявшейся колоде, что под струйкой ключа уже лет сто, может, и больше, мокнет.
Неторопливо тянет воду Марианна, сосет ее губами, ребятишки подсвистывают протяжно, чтобы слаще пилось лошади. Попьет, попьет Марианна, голову поднимет, осмотрится, подумает и, ровно бы сама себе сказавши: Да пропадите все вы пропадом!, брыкнет задом, ссыплет с себя ребятишек и ударится бежать неизвестно куда и зачем. Хвост у нее трубой, глаза огонь швыряют. Бежит она, бежит и в чей-нибудь двор ворвется, выгонит корову, размечет животных и птиц, устроится в стайке, съест корм и стоит, вроде бы проблемы какие решает. И не выгонишь ее с подворья. Надоест — сама выйдет и, отчего-то не воротами двор покинет, непременно махнет через забор и отправится к конюшне, еще издали голосом давая знать конюху: мол, иду я, иду!..
Такая вот мама была у жеребенка Яшки.
И с родным дитем Марианна обходилась по-своему. То всего заласкает, зубами ему нежно всю гриву переберет, голову ему на спину положит и успокоенно дышит теплом, А то и к вымени не подпускает, не кормит его, визжит, как сварливая баба, отгоняя сына от себя.
Яшка — парень ласковый, ручной, таскается за Марианной, молока требует, внимания к себе и ласки материнской. Лезет с голодухи к другим лошадям жеребенок-несмышленыш, тычется в брюхо без разбору. А его лягают кобылы, люто скалится табунный жеребец.
Совсем замордовали Яшку лошади, и стал он от табуна потихоньку отбиваться. Сначала поблизости бродил, потом дальше и дальше в лес отклоняться начал...
И однажды Яшка не вернулся с пастьбы домой. Его искали по лесам, по речкам, все старые покосы обошли — нет Яшки, ушел он из села и от тесной конюшни, покинул маму Марианну.
Волки в этой местности не водятся, рыси есть, правда, и медведи есть. Но рысь с Яшкой не совладает. Может, задрал голодный медведь Яшку либо в колдобину провалился он и пропал?
Марианна раскаялась в своем поведении, бегала вокруг деревни, звала Яшку. Но он не откликнулся из лесов. Переключилась Марианна на других жеребят, воспитывать их начала, кормить молоком и ласкать зубами, из-за чего дралась с кобылами.
Летом, когда пошли грибы, ягоды и по речке стали бродить рыбаки за хариусами, в заболоченных местах обнаружили они следы лосихи и лосенка, но только след лосенка больше напоминал лошадиные копытца.
Как-то приехал в село лесник с дальнего кордона и сказал, что есть в его обходе осиротелая лосиха — во время грозы и ветровала придавило у нее лосенка лиственницей, и долго металась мать по округе, искала дитенка. Она-то скорей всего и приголубила Яшку.
Кто поверил этому, кто посмеялся, посчитавши такое предположение досужей небылицей. Ближе к осени пош-ли лоси на водяную траву и держались у речки. Чаще и чаще стали попадаться широкие следы лосихи и рядом, уже глубокие, четко пропечатанные, следы лошадиных копыт.
Увидели Яшку деревенские ребятишки, бравшие у речки черемуху. Он вышел из пихтача на поляну со старой комолой лосихой и остановился чуть в отдалении, изумленно глядя на людей. Лосиха потрясла головой и выпрямила уши. Яшка, с гривой и хвостом до земли, переступал сильными, пружинистыми ногами, готовый прянуть в сторону и исчезнугь в пихтаче. Он уже окреп и напоминал подростка с налившимся телом и мускулами, гго еще вовсе не сложившегося.
—Яшка! Яшка! — позвали ягодники.
Угадали они его по светлой проточине, стекающей со лба до храпа из-под спутанной челки, да по желтой, былинно отросшей гриве и хвосту. Взгляд у Яшки чужой, мускулы комьями перекатываются под кожей, натянут он весь, напружинен.
—Яшка! Яшка!
Протягивая ломтик хлеба, несмело двинулись ребята к Яшке.
Яшка поставил зайчиком уши, заслышав свое имя, но, когда люди стали подходить ближе, вытянул по-змеиному шею, прижал уши, захрапел и грозно кинул землю копытами.
Лосиха загородила Яшку, оттерла его в пихтач и увела за собой.
В глуби леса, на травянистой гриве, Яшка остановился, задрал голову к вершинам лиственниц и пустил по горам протяжный крик. Был его голос высок, переливчат и свободен, как у птицы.
Преследовали Яшку колхозники долго, видели издалека не раз, но он не подпускал людей к себе, и поймать его не могли.
Пришла осень, начались свадьбы у сохатых, и лосиха покинула Яшку, ушла на угрюмый призыв быка, стоявшего в густых зарослях ольховника, запутанного бражно пахнущим хмелем. Яшка по следу вынюхал лосиху и сунулся в спутанный хмель. Но долговязый бык — зверь в иное время смирный и добрый, одурел от страсти, что ли, с налитыми кровью глазами так шуганул непрошеного гостя, что мчался Яшка версту без передышки, треща валежником, ломая кусты и тонкие деревца.
Потерял и вторую мать Яшка.
Подули холодные ветры. Облетел лист. На траву стал падать белый иней. Болотца и речку в затишьях ночами прихватывало ледком. Обеспокоились птицы, сбились в стаи и с протяжными криками двинулись в дальний путь. Шерсть на Яшке сделалась густа и длинна, даже ноги до самых копыт взялись мохнатым подпушком. Так вот у боровой птицы к снегу и холодам обрастают лапы — сама природа утепляет своих жителей, и Яшку она тоже утеплила. Несколько раз еще Яшка находил старую лосиху в поределой тайге. Но она не узнавала его и не подпускала к себе. Одиноко сделалось Яшке в притихшем, сиротски раздетом лесу, потянуло его к живой душе, в тепло потянуло, и он начал спускаться с гор вниз по речке и однажды оказался у загородки, обнюхал ее — жерди пахли пазьмом конской и коровьей шерстью, а из-за поскотины наносило дымом.
Яшка двинулся вдоль загороди, часто вскидывал голову, прислушивался. Больше и больше попадалось в траве конских, коровьих и козьих следов. Трава была выедена, выбита копытами и загажена лепешками. Яшка брезгливо фыркал.
У распахнутых ворот поскотины он нерешительно остановился: втянул дрожливыми ноздрями воздух и среди многих запахов выделил один — запах сухой приморенной травы. Он пошел на этот запах, будто по протянутой нитке, и среди поляны увидел темный, засыпанный палыми листьями зарод.
Яшка подошел к зароду, начал торопливо теребить из него сухой клевер и жадно хрумкать. За поляной, по скалистым берегам над речкою темнели зароды, много зародов, и над ними столбился дым, слышались там людские голоса, стук топора, собачий лай и много другого, нетаежного шума было там. Он тревожил Яшку и о чем-то ему напоминал.
Яшка натоптал объеди и стал спать возле сметанного клевера, днем отходил в лес.
Здесь его снова увидели ребятишки, молча оцепили. Он стоял в кругу притихших ребятишек, длиннохвостый, мохнатый, с узкой диковатой мордой, и, чуть слышно похрапывая, по-звериному обнажал зубы. Оробели ребятишки, отступили, и Яшка хватил в лес, умчался, треща валежником.
Но голод выгнал его снова к селу, и снова пришли ребятишки, стали протягивать ему клочья сена, хлеб. Привыкая к людям, Яшка не скалился, не храпел, но еду из рук не брал.
Один раз, выйдя из-за поскотины, остановился Яшка в ноздри его ударил вонючий запах. Долго кружил Яшка,не решаясь подходить близко к сену. На сенной объеди кто-то лежал, храпя, что-то наговаривая и ругаясь. Далекий проблеск памяти мелькнул: табун лошадей разбродно тащится за человеком, который, шатаясь, идет по полю.Он то падает, то долго поднимается — сначала на четвереньки, потом уж как полагается человеку. Но сражаетего усталость, и он валится окончательно, лошади, рассыпавшись, пасутся вокруг пластом лежащего человека, исреди них жеребенчишко ходит, любопытно вытягивает шею, слушает, как всхрапывает и ругается поверженныйчеловек.
Яшка подошел к зароду. По запаху, по разорванной на груди рубахе, по лохматому волосу на голове узнал его
это был. ругливый, шумный человек, но лошади почему-то любили его. Никто не любил, а лошади любили. Может быть, потому, что с раннего возраста привыкали к нему, пьяному, с людьми грубому. И с ними, с лошадьми, он обходился не лучше — ругал их, но кормил и разговаривал так, будто все они должны были его понимать.
Человек проснулся, сел и потряс головой. Яшка отскочил сажени на три, боком встал, повернул голову.
— Ты где шляесси? — спросил человек.— Ты что об себе понимаешь, игода? Значит, я за тебя отвечай, ты, значит, вольничаешь? — Яшка запрядал ушами, переступил, и это не понравилось человеку: — Пляшешь, пала, танцуешь? А робить кто будет? — Тут человек вскочил с земли и с кулаками бросился на Яшку. Яшка отбежал, остановился. Человек грозил ему кулаком, ругался, а потом сказал: — Сам придешь, пала, сам! Голодуха тебя, бродягу, домой пригонит! — И ушел, хромая на обе ноги, разговаривая сам с собой. Вместе с ним уплыл и тяжелый болотный запах.
А назавтра исчез с поля зарод — увезли его по велению бригадира.
Одонья зарода хватило ненадолго, да и снег уже выпал к той поре, завалил траву, приморозило заросли в речке.
Вскорости ударил мороз, взнялась первая метель.
Яшка пришел в деревню. Сам пришел. Остановился среди улицы, протяжно заржал.
—Лови его, змея! — закричал бригадир.
Прибежали люди. Яшка шарахнулся от них, но его поймали арканом, и Яшка чуть было не задавился, ошалев от страха, криков и петли, больно сдавившей горло.
Бригадир схватился за удавку, ослабил ее, и, когда Яшка отдышался, водворили его в темную и душную конюшню, пнув напоследок в пах. Яшка кричал, метался в стойле и ничего не ел. Тогда бригадир еще раз громко заругался и подпустил к нему Марианну. Сын с матерью долго бились в тесном стойле, но потом привыкли друг к другу, обнюхались и ели из одной кормушки овес и сено.
С Марианной и на улицу выпустили Яшку. Он ударился в лес бежать, но в первом же овраге ухнул по брюхо в снег, забился там бешено, потом, обессиленный, осел в сугроб и запришлепывал плачущими губами.
—А-а, морда беспачпортная! В лес тебе, в ле-ес! Я те покажу ле-ес! — закричал бригадир и погнал Марианну.Та деловито спустилась в овраг и, где лягаясь, где боком подталкивая, выдворила блудного сына на дорогу.
Гриву и хвост Яшке подстригли, длинную шерсть прочесали скребком и попробовали объезжать. Многих наездников поскидывал с себя Яшка, не раз в бега пускался, но бескормная зима, глубокие снега загоняли его обратно в село.
А когда взгромоздился в седло бригадир, Яшка присмирел, не решился сбросить человека с худыми ногами. Он позволил надеть на себя узду, хотя и кровенил железные удила, пробуя их перегрызть.
—Вот так вот! — самодовольно сказал бригадир.— Я ведмедя топором зарубил по пьянке, тигру немецкую пэ-тээром угробил, и ты у меня еще сено возить будешь!
Однако в санях и телеге так и не стал ходить Яшка. Он побил почти весь колхозный гужевой инвентарь, и на него рукой махнул даже бригадир.
Верховой лошадью сделался Яшка. Называли его теперь на селе Яшкой-лосем, любили за красоту, но побаивались жеребца, потому как дикий его характер обнаруживал себя. В колхозном табуне он сделался вожаком, и даже сама Марианна относилась к нему с почтением.
Ездил на Яшке чаще всего главный заречный началник — колхозный бригадир. Отправится он смотреть дальние поля либо нарезать покосы, и мчится Яшка, как полевой ветер, стремительно, без рывков, но вдруг застопорит, остановится разом, и летит тогда ласточкой через голову жеребца выпивший и сонный бригадир. А Яшка втянет воздух с прихрапом, вслушается в тайгу, заржет длинно, переливчато — и голос его летит по горам, повторяясь в распадках, закатится в таежную даль, замрет где-то высоко-высоко.
Кого, Яшка, зовешь? Кого кличешь? Старую лосиху? Но она бродит по тайге со своим уже дитем, ушастым сереньким лосенком. Или тайгу пытаешь — примет ли она тебя снова? Не примет, Яшка, не примет. У тайги свои законы. В тайге живут вольные птицы, вольные звери. Они сами себе добывают корм, сами себя пасут и охраняют. Им нет дела до тебя, пищу и тепло от людей принимающего.
Позвякивают удила, стучат кованые копыта о коренья. Мчится жеребец с седоком на спине, и лопочут листья над его головой, таежный, папоротный запах тревожит его нюх, урманной прелью мутит и хмелит ему голову, ветер шевелит желтую гриву и гонит, гонит Яшку в потаенную темень краснолесья.
Все отрадней и громче фыркает Яшка, выбрасывая из ноздрей стоялый дух конюшни. Все громче стучат его копыта. Все стремительней его бег. Ликует сердце Яшки, и кажется ему — никогда уж он не остановится, а все будет лететь и лететь по бескрайней тайге, вдыхая ее животворный дух, и все в нем будет петь, радуясь раздолью, свободе и живому миру.
Так вот и жил диковатый Яшка своей лошадиной жизнью и дожил до тянучей весны, о которой, как о плохом лете, говорят: Два лета по зиме, одно само по себе. Та весна была сама по себе. Она взялась вымещать за осень, в которую до Дня Конституции ходили по Камскому морю порожние пароходы меж зябких, мокрым снегом покрытых берегов.
Уже в конце февраля на припеках прострелились почки на вербах, и белым крапом мохнатых шишечек осыпало угревные опушки леса. В марте дохнуло сырым ветром с юга, быстро съело нетолстый слой снега на льду моря и погнало по нему волну так, что издали море казалось уже полым. Вода быстро проела щели во льду и ушла под него. Проплешистый голый лед начал нехотя пропадать и стачиваться. Но крутыми мартовскими утренниками он делался стеклянным, и тогда катались по нему на коньках ребятишки, развернув полы пальтишек, как паруса, и гоняли ошалевшие от простора пьяные мотоциклисты, падая и увечась.
— Рано началась весна — на позднее наведет! — говорили селяне. Так оно и вышло.
Не раз еще покрывало лед на море метелями и снова сгоняло снега теплым ветром. Солнца было мало, и дожди не шли. Худой лед угрюмо, пустынно темнел от берега до берега, не давая никакого хода никому.
Отрезанные от кирпичного завода неезжалым и даже для пеших людей непригодным льдом, бедовали селяне праздники без вина. Брагу и самогонку они прикончили еще в Пасху — к Первомаю ничего не осталось.
Селяне уныло ходили толпой по вытаявшему берегу, играли на гармошках грустные песни и кляли небесную канцелярию, которая так сильно надругалась над ними, лишив их выпивки.
Бригадир достал с полатей старый, еще с войны привезенный бинокль с одним выбитым стеклом и глядел на другую сторону Камского моря, где бойко дымил трубой кирпичный завод.
Были там магазины, клуб, и люди вели на той стороне праздник с размахом, без тоски и забот.
Надо заметить, что бригадир пил каждый день, начиная с сорок второго года, с тех пор, как отпущен был из госпиталя по ранению. Ноги у него были обе перебиты, и он, как Чингисхан, почти не слезал с коня, разве что ночью, поспать...
К нему к такому привыкли не только лошади, но и бабы из заречной бригады и теперь пугались его трезвого, потому как делался он мрачен, молчалив, не крыл их привычно, не орал сиплым, сгоревшим от денатурата голосом. Он и не замечал празднично одетых баб, не занимался никакими делами, а все смотрел в бинокль, и руки у него дрожали, и в глазах с красными прожилками стояла голодная печаль. И большое недомогание угадывалось во всем его большом теле и лице, побритом по случаю праздника.
Хватило бригадира лишь на половину праздника. Второго мая рано утром он заседлал Яшку и погнал его на лед. Жена бригадира, ребятишки его и вся бригада обленили коня. Схватили бабы Яшку за узду, кто за гриву — не давали ему ходу. Яшка, напутавшись криков, плача, многолюдства, голо чернеющего источенного льда с промоинами у берегов, храпел, пятился. А бригадир, осатанелый от трезвости, лупил кнутом Яшку, и жену, и детей, да и отбился от народа — раскидал его и бросил Яшку вперед.
Яшка встал на дыбы, всхрапывая, плясал у промоины на камешнике, выкатив ошалело глаза. Но вдруг сжался пружиной, хакнул ноздрями, рысиным прыжком перемахнул промоину и, вытянувшись шеей, как птица в полете, понес бригадира. Он не шел, он слепо летел по горбом выгнувшейся рыжей зимней дороге, порванной в изгибах верховой водою, касаясь ее копытами так, будто жглась дорога.
Возле дороги стояли вешки. Иные из них уже вытаяли, упали, а там, где были стерженьки деревцев и веток, проело дыры во льду. С говором и хрипом катилась вода в лунки, закруживая воронками мокрый назем, щепу и сажу, налетевшую на лед из трубы кирпичного завода.
Не шарахался Яшка от живых, вертящих пену и сор воронок, от зевасто открытых щелей, с обточенным водою губастым льдом, перемахивал их, весь вытянувшись, весь распластавшись в полете. Или бег увлек жеребца, или поверил он в опору, но ослабился, понес седока ровным наметом, скорее, скорее к другому берегу, до которого было версты три, а может, и четыре.
Он не прошел и половину дороги. Лед мягко, беззвучно, как болотина, просел под ним. Таежный инстинкт сработал в Яшке раньше, чем он испугался. Яшка рванулся, выбросил себя из провала, поймался передними копытами за кромку полыньи, закипевшей под ним, зашевелившейся водою И обломками льда. Бригадир скатился через голову Яшки на лед, пополз от него, вытягивая жеребца за повод.
Яшка задирал голову, тянулся на поводу, звенел удилами, но лед, как черствый хлеб, ломался под ним ломтями. Бригадир, лежа в мокроте, все тянул и звал сиплым, осевшим голосом:
—Яшка, ну! Яшка, ну! Осилься! Осилься! Ну, ну, ну!..
Яшка крушил копытами лед, рвался на призывный голос человека, выбрасывал затяжелевшее от мокроты тело свое наверх. Он, будто руками, хватался копытами за лед, скреб его подковами, храпел, и что-то охало в нем от напряжения и борьбы. По-кошачьи изогнувшись, он выполз из полыньи до половины. Еще одно усилие, и выбрался бы Яшка, но в это время свернулось и упало ему под брюхо седло, брякнув по льду стременами. Яшку сдергивало в воду. Скрежетали, цеплялись яростные копыта за кромку полыньи, резало льдом шерсть, кожу на ногах, рвало сухожилия. Лед свинцово прогнулся и осел под Яшкой. Он ухнул в холодное кипящее крошево с головою. Его накрыло всего, лишь всплыла желтая грива, и рвало ее, пугало резучими комьями льда.
Над Камским морем, над Яшкой, бултыхающимся в полынье, над бригадиром, который размотал и сбросил ременный повод с кулака, чтобы и его не стащило в ледяной провал, вертелся и пел жаворонок. Метались далеко люди в цветастых платках, и зеленовато-серым туманом качался косогор за исполосованным вешними ручьями глинистым яром.
Яшка еще раз, последним уже усилием, выбил себя из воды, взметнулся пробкою и закашлял, выбрасывая ноздрями воду и кровь. Бригадир уже не звал его, не кликал. Он отползал от Яшки все дальше и дальше и, безбожный, давно не только молитвы, но все человеческое утративший, повторял сведенными страхом губами:
—С-споди, помилу... с-споди, помилу...
Яшка увидел мерцающий вдали берег с затаившимся снегом в логах, темнеющий лес по горам, услышал жаворонка и заплакал слезами, а заплакав, крикнул вдруг пронзительно и высоко. И услышал издали, с берега:
—Я-ашенька-а-а!
Вода тянула его вглубь, вбирала в себя, подкатывала к горлу, сдавливала дых и пошла в губы, подернутые красной пеной, в оскаленный рот, хлестанула в ноздри и ы-мыла из них бурый клуб крови. Тяжко упала узкая голова жеребца, разом, будто перержавевшая, сломилась его шея. Вот и круп залило, и спину сдавило водой, комья разбитого льда выкатывались наверх, и крутило их в полынье.
В глазах Яшка унес далеко синеющий окоем, леса, качающиеся по горам, голый берег с пробуждающейся травой и рассеченное облако, в которое ввинтился жаворонок,— все ушло к солнцу и расплавилось в нем.
Еще какое-то время желтела мокрая грива на ноздрястой пластушине льда, еще кружило воду и мусор в; полынье — это в последних судорогах бился жеребенок Яшка, погружаясь вглубь.
Сползла, стянулась со льдины и желтая грива. Мелькнула ярким платом и исчезла, оставив на льду клочья обрезанных волос.
Наверх мячиками выкатились и лопнули пузыри, взбурлило раз-другой, и все успокоилось, стихло, и запорошенная полынья сомкнулась над Яшкой.
Все так же бился, трепетал жаворонок в небе, светило ярко солнце, рокотали и мчались из логов снеговые ручьи и курился дымком лес на горах. А на берегу с визгом, плачем, с мужицкими матюками били бабы бригадира. Мокрый, драный, он катался по земле и взывал, как о милости:
— Убейте меня! Убейте меня!..
Жена не дала забить его насмерть, отобрала мужа, которому уж и не рада была и намаливала ему смерти. Но вот дошло до нее, до смерти-то, она устрашилась, ползала на коленях по земле, молила освирепевших баб, заклинала их и успевала вырывать из рук дреколье, которое поувесистей.
Она спрятала избитого мужа на сеновале и носила ему туда еду, покудова село не успокоилось.
Через неделю сошел-таки лед с Камского моря, осел, затонул, растворился. Началась весенняя страда, и бригадир, снова пьяный, на другой уже лошади, ездил по полям заречным императором, крыл сверху всех по делу и без дела и, если ему напоминали о Яшке, скорее скрывался с глаз долой, грозясь и стегая лошадь.
Яшку вынесло верстах в пяти ниже села на песчаный обмысок. Над ним закружились вороны, стали расклевывать его. Обмысок, на который вынесло Яшку, был возле пионерлагеря, и когда готовили его к сезону, то закопали Яшку в песок, а вскорости гидростанция начала копить воду, сработанную на зиму, и обмысок покрыло вместе с Яшкой, и он навсегда исчез от людей.
Бригадира отдали под суд, но на вызовы в суд он не являлся: то был пьян, то занят, и так вот проволынил лето.
Осенью вышла амнистия, и дело о погублении коня Яшки-лося было закрыто.
.Астафьев Медвежья кровь
В конце прошлого года довелось мне с попутчиками пробраться в верховья реки Малый Абакан. Дивные его красоты описывать не стану, потому что местам абаканским миллионы, а может, и миллиарды лет, слову же нашему — всего тыщи, и, как ни вертись, как ни изощряйся, слабо оно и зачастую бессильно отразить могущество и дух природы. Кроме того, отразишь увиденное диво, как и чем тебя Бог сподобил, и туда, к диву-то, и попрут любители экзотики со спичками, с ружьями, с пилами, с топорами, острогами, взрывчаткой, да и порушат все вокруг весело и безумно. Я уже не один справедливый упрек получил от земляков за то, что стравливаю родную природу оглоедам-потрошителям да искателям приключений, расписывая ее, но против красоты устоять очень трудно, так вот и тянет, так и подмывает поделиться радостью приобщения к ней, прикосновения взглядом и сердцем к прекрасному.
Ввысь уходят громады гор, одна накатывает на другую, широким плечом, скалою голой иль утесом держатся кручи над рекой. В небо вздымаются увалы, над увалами синеют аккуратно сметанными стогами сопки, очесанные с боков вешними потоками, грозовыми ливнями. А дальше дальние, верхние сопки похожи на праздничные куличи, облитые белым и сладким. Там, в вышине, в позапрошлое непогожее лето не растаяли, пролежали до новых холодов снега. Утрами плотно залегали над ними густые туманы и облака, отгораживая собою крутые молодые. Редко взоймется сопка островерхим ельником и пихтачом, сверкнет распадок или пологая покать белоствольем берез, к ручьям и буйно вырывающимся, одичалым от завалов и каменного удушья речкам жмется чернолесье с там и сям вознесенными над ним вдовыми раскидистыми осинами. И обязательно на отбитой от леса, отчужденно растущей ели или пихте чернеет птица, чаще всего это ворон или канюк. Сидит окаменело, дремлет или о чем-то думает неторопливую вечную думу. Спугнутый звуком мотора, вдруг раскинет старый хищник широкие крылья и властно закружит с недовольным ворчаньем иль криком над тайгой, забираясь с каждым кругом все выше, все дальше дали и вовсе уж холодные выси, запредельные для глаза и ума, доступные лишь дикому зверю да вертолету. Душу леденит недоступностью и неподвластностыо этих далей и кровь замирает, когда пытаешься представить, что там, за ними, за этими задумчиво-надменными громадами. Наверное, другой свет.
Берега и склоны гор над Абаканом и по Абакану беспрерывно меняются, вода задирает нос лодки, упирается в нее, хлещет волной и брызгами в перекатах и на порогах — не пускает вверх река, не дает ходу лодке. Но ревет мотор, грызет воду, хлопает носом по волне — разве железо удержишь и осилишь?!
По склонам кедрачи, кедрачи. Старых мало, все больше, в доступные лишь ему глубины неба. Лес по склонам гор смотрится как бы стоящим в грязи, загустелой, повитой жилами и жгутами белой и рыжей пене. Но это не грязь и не пена, это крошево древних вулканических лав. Когда-то давно, но для природы совсем недавно, выгорел таежный слой земли. Слой тот на крутых обвалах и склонах удерживали, сцепившись друг с дружкой, кусты, подлесок, мхи и травы, по ним черничник, брусничник, колдовской бадан, праздничный багульник, неприхотливая акация, пенистый горный таволожник и шипица, марьин корень и богородский корешок — лесной ландыш, даже двулистая заячья капустка держала в корешках комочек землицы, и сохраняла его, а он ее.
Все съел огонь, все испек, обратил в пепел. Однако воспрянули ростки, из земных глубин, из корней, глубоко и крепко впившихся в землю, но камень держать некому, и он сыплется, сыплется по склонам, ползет темными потоками, издали похожими на грязь, и его пытаются остановить, закрепить все те же слабошерстные рыжие мхи,упрямые травки, стойкие цветки, зацепистые кустарники. Где-то там, в завалах камней, растет загадочная ягода кызырган, похожая на красную смородину, но двух она цветов — красная и черная, и, когда ешь ее, по пальцам сочится красная влага, которая даже мылу не дается, от рубах и совсем не отстирывается, влага эта резкая, кислая, вселяющая в тело силу и уверенность в здоровье.
Ах, кызырган, кызырган, надежда наша! Уповать приходится уж на такие дива, как ты, может, всем кустам, всем ягодникам и деревьям дано будет укрепиться на каменной земле, да так, что не выдернуть, не свести живучие корни никакими техническими и химическими силами, а соку и силы в них прибудет от сопротивления прогрессу, и будет он такой крепости, что даже чахнущее человечество взбодрится, отведав его, а может, даже поумнеет, образумится и перестанет пилить тупой пилой недоумия сук, на котором сидит.
Местами камень укрепился: где до колеи, а где и до пояса стоящие в нем кедрачи начали организовывать вокруг себя полянки, уже и зеленые продухи там и сям видны. Но в камнях, в осыпях под камнями сочатся вешние или ливневые воды, подтачивают коренья, смывают слабую крепь, и тогда с долго не умолкающим гулом, гибельным треском, набирая стремительную силу, каменная лавина обрушивается, низвергая все на своем пути. С последним стоном гибнут в лавине звери и птенцы в гнездах, кричат и по-птичьи плачут взмывшие в воздух из засидок или от вьгводков пернатые матери, скорбно хрустит ломаемый лес, соря обломками, щепой и корьем, рушится он вниз, в реку.
Лежат в Абакане глыбы и плиты, будто после взрыва, торчат из завала вершины деревьев, скомканные кусты, обглоданными костями белеют переломанные, искореженные стволы лесин, и, упершись в завал, ревет, пенится, бьет новую дорогу иль с шумом валится на другой берег и без того неистовый, без того обвальный, извилистый и яростный Абакан.
Но вот галечная коса пестрым, востро загнутым кули-чиным крылышком раздвоила Абакан — на Большой и Малый. Большой, как ему и положено, мощнее Малого, но Малый норовистей Большого, и наша лодка еще выше задралась носом, еще громче и натужней захрапел мотор, одолевая кручи взбешенной, к брату своему рвущейся реки. Здесь, при слиянии двух рек, в уремной, густолесой пойме, стойбище старообрядцев Лыковых, вдруг сделавшихся знаменитыми на всю страну. Помимо журналистов, ринулись в тихое, потаенное становище разные люди, жаждущие зрелищ и развлечений. Привела сюда изможденный, изъеденный комарами отряд беззаветно преданная своему делу пионервожатая — чтоб дети разом и навсегда усвоили: ученье — свет, а неученье — тьма.
Зайдем! — показывают рукой в глубь густолесья спутники, изо всех сил старающиеся развлечь меня чем позанимательней.
Только меня там и не хватало! — перекрывая гул воды и рев мотора, ору я. И хотя голос относит и глушит, спугники поняли меня и успокоились. Один из них, местный журналист крепкого и несуетного пера, был у Лыковых не раз и не два. Останавливался у Лыковых еще в пятидесятые годы один из организаторов здешнего заповедника, умный лесной ученый и писатель Алексей Александрович Малышев, ныне проживающий в Теберде. Но ни журналист, ни писатель не сотворили сенсаций из деликатного материала, писали о житье-бытье Лыковых без страстей и ужастей, писали осторожно, не засвечивали их, как кротов, которые, будучи вынутыми из земли, на свету просто-напросто погибают.
Свежие могилы возле лыковского стана да будут наглядным уроком и укором всем, кто любит блудить ногами по лесу, пером на бумаге; помнить об этом надо для того, чтобы трагедия семьи старообрядцев не повторялась нигде более, а если уж так хочется новоявленным филантропам помочь людям, берусь указать деревни поблизости от Москвы или хотя бы в той же современной России, где многие семейства, в особенности старые люди, нуждаются в неотложной помощи, внимании, порой даже и в защите.
Наша лодка прошла еще один перекат и устремилась в узенькую протоку, где попрыгивала мелкая вода по скользким камням, и, скребнув раз-другой по дну винтом, ткнулась в камни носом, ткнулась и замерла.
И такая тишина окружила и овеяла нас, что все мы какое-то время сидели не двигаясь и как бы не веря, что кончился встречный шум воды, что не движется мимо земля с берегами, скалами и лесами, оборвался звон мотора, к которому уже Привыкло, притерпелось не только ухо, но и весь ты попал в его власть, все твое, книжно выражаясь, существо слилось и даже примирилось с мим.
— Ра-а-азгружа-айсь! — весело возгласил кормовой и подрыгал затекшими ногами и руками.
Протока оказалась вовсе и не протокой, а устьем речки, запутавшейся в чернолесье с местами уже свалившимся пыреем, обнажившим в середине сохранившиеся кусты смородины с рясной ягодой, от инеев, ее прихвативших, сморщенной и сладкой, что виноград.
В устье речки, в исходе ее, на плешине, очищенной от больших дерев, стояла, нет, не стояла — жалась прелым задом в бузину, крапиву и мелкий осинник охотничья избушка, открытая для всякой живой души, жаждущей отдыха и приюта.
Одним окном на восход и на реку гляделась эта давно беленная изнутри избушка, иол в которой лежал уже на земле, половицы прогнили по стыкам и в щелях, да еще и мыши поработали под плахами. Печь с плитой, сложенная из кирпича, исщелилась, глина над плитой выгорела, известка осыпалась. На полках, прибитых к стене, лежали оставленные почевалыдиками хлеб, соль, сахар в пачках, газеты и журналы Охота и охотничье хозяйство, Здоровье, Крестьянка, Огонек и другие разрозненные издания прошлогодней давности, доступные подписчику отдаленной глухомани. К матице избушки были подвешены два холщовых мешка с сухарями. За печкой теплая лежанка, вдоль стены нары, на них, прикрытый стеганым одеялом, с исподу лохматящимся грязной ватой, матрац, пуховая подушка в заношенной наволочке — все вышедшее из пользования, моды и хозяйственного обихода сплавлено расчетливыми хозяйками в тайгу — для пользы дела.
Две керосиновые лампы без стекла, три-четыре стеклянные банки с крошеным, сорным рисом, банка из-под минтая для окурков, удочки в пристрое, растрескавшийся шест над печкой для просушки одежды, гвозди, вбитые в стены. Вот и весь обиход промыслового охотника. И как я представил себе длинную зимнюю ночь, отшельное житье в этом вот промхозом возведенном строении, тоскливо мне сделалось. Но ведь были когда-то избушки и убоже этой, топились по-черному, согревалась изба каменкой, стало быть, собранными по берегу некрупными булыжниками, выложенными очагом, и дым выходил в отверстие в стене или в потолке. И это отверстие — лаз — зачастую использовалось как дверь для входа и выхода. Низкие, топором рубленные избушки почти до крыши закапывались в землю — для тепла; пары из жердей, постель из травы, топливо по норме — все из-под топора, топором же много не натгокаешь, железа почти никакого, всюду дерево, и освещение от таганка или от лучины, да если еще в каменку попадет дресвяный камень, и получится очаг угарным?
Ох, модники и модницы всех времен! Если бы вы знали, как достаются охотнику пышные, роскошные, в цариц и неприступных красавцев вас обращающие меха, так, может, шкуры зверья и не пялили бы на себя и приветствовали бы науку и прогресс, одевающие нас в искусственные, муками, смертью и кровью невинных зверушек не оплаченные, наряды, тем паче, что зверушек тех в лесу, да и самого леса на земле остается все меньше и меньше.
Хозяин этой избушки поднимется сюда на лодке или будет заброшен вертолетом через полтора-два месяца, с собаками и грузом. Ему все же легче жить и работать, чем его предку. Перед избушкой толстенный, коренастый пень, две плахи, вытесанные из кряжа, положи их на пень — и стол готов. Есть и сиденье, есть и дрова — где-то в бурьяне ухоронены бензопила, канистра с горючим, топор, сети и все ценное, так необходимое охотнику для работы и жизни в лесу.
Кормовой знает хозяина избушки, промышляющего здесь, толковый, говорит, мужик, но очень любит полежать в тепле, пусть и в угарной избушке, неохота ему подмазать печь и побелить избушку, горазд порассуждать о мировых проблемах и большой политике, но не жаден, в лесу не сорит, к людям приветлив, потому и избушка почти на виду. Многие промысловики так уж прячут свои избушки от шатучего народа, особо от неорганизованного туриста, что, случалось, затемняв зимою, сами не могуг ее найти.
Пока мужики кололи чурки, пока варили еду и кипятили чай, я с напарником торопливо сложил удочки и попробовали мы закинуть. Зиму и пол-лета мечтал я о такой вот безлюдной реке, во сне и наяву слышал всплеск на воде и следом толчок или удар по леске — где ж туг выдержишь-то ?!
Но во сне клюет лучше и верней, чем наяву. Пробую одну мушку, другую, третью — никаких отзвуков. Кормовой, спустившись от костра к воде с задельем, советует привязать темную мушку — день-то солнечный! На первом же забросе поклевка и... сход. Меня начинает трясти, я лезу дальше, в перекат, сапоги короткие, их почти заливает, а я лезу и лезу — и вот она, рыбачья радость! Всплеск! Хлопок! Подсечка! — и через голову на косу я выбрасываю темноспинного, по бокам рябого хариуса, если уж точнее, то, пожалуй, харюзка. Но я знаю, там, в перекате, есть, не могут не быть, черноспинные удальцы с ухарски поднятым святым пером, боевые, способные оборвать леску, разогнуть, а то и сломать крючок! Вот бы обзарился такой на мою мушку, уж я бы!..
Меня кличут к столу. Ах, как не хочется уходить с косы, от переката, звенящего по дну несомым камешником, подмывшего каменный бычок ниже по берегу, стащившего в реку кедрушку, которая, однако, и упавши зеленеет да еще и держит бережно в зеленых лапах две-три молодые, еще сиреневые цветом шишки. Хочется добыть харюза, хоть одного крупного, и вот он, второй, прыгает по зернистому песку, извалялся, будто пьяный мужик, обляпался супесью и наносной глиной.
Я обмыл рыбин и, счастливый, принес их к костру. Меня сдержанно похвалили. Этих молодцов, моих спутников, не удивишь двумя харюзками, они тут весной, при заходе хариуса, ленка и тайменя в речки, не поднимают удочку даром — как заброс, так и рыбина, как заброс, так и рыбина! Любая наживка, любая мушка иль мормышка уловисты — рыба непривередлива, берет безотказно.
Ну что ж, где-то и кто-то должен же еще ловить большую рыбу, кормить семью и реденько, по случаю угощать нашего брата горожанина, (гонимая, какой это для нас редкостный, уже и праздничный продукт — речная свежая и светлая рыбка. Среди пашей большой земли, в диких сибирских местах не перечесть еще рек и речек, и люди без рыбы, без добычи что же будут '171' делать, чего есть и зачем жить?
Вечор, когда мы приехали на лесоучасток, гуляли привальную, и наш кормовой, не просто крепко рублен, вроде бы как даже тесан из камня или слеплен из хорошей глины и обожжен до керамического цвета и прочности, быстро что-то сваривший, без суеты и чисто накрывший стол, принимал зелье стаканом. Граненым. Меня этим уже не удивишь, и я давно уже не горжусь по этой части земляками, не любуюсь их лихостью и не хвалю их и себя заэто. Дело дошло до песен. Возник из-за печки баян, и хватанули мы про бродягу, что утек с Сахалина, так, что уж и в лампе свет заколебался, рама в окне задребезжала, могла распахнуться и дверь, да от сырости разбухла, печка могла развалиться, но что-то мясное всплыло на ней, зачадило.
Мне еще памятно было, как в недавние годы на очень опасной, безлюдной реке кормовой, вдруг захмелевший с полстакана водки, чуть было не опрокинул в гремучую воду мою жену и приехавшего издали друга — откуда нам было знать, что кормовой три дня гулял в поселке, последнюю ночь почти не спал и теперь его кренило вывалиться за борт узкой, длинной, похожей на индейскую пирогу лодки. Жена у меня уже тонула. Два раза в жизни. Страшно тонула, последний раз среди льдин на Камском водохранилище, и более эту процедуру ей не выдержать. Друг мой с благообразной бородой, человек по облику божецкий, характеру задумчиво-меланхоличного, и топить его тоже ни к чему, хоть он и критиком работает. Почерпнувши такой ценный опыт, я вел тонкую политику, чтоб все разом было выпито и прикончено. Кроме того, я сказал кормовому, что с пьяным никуда не поеду. Он заявил, что и сам, будучи пьяным, никогда к мотору не садится.
Все же я утаил одну бутылку в рюкзаке, и, когда вынул ее уже на стане, у костра, такое ликованье возникло в нашем обществе, такое умиление всех охватило! Досталось на душу граммов по пятьдесят, под хорошую еду. Хлебали суп с тушенкой и вермишелью, ели холодное дикое мясо, припахивающее хвоей, пряным листом, хрустели тугими луковицами, малосольным хариусом, свежими огурцами да помидорами и рассуждали на самую злободневную и жгучую тему, что хорошо ведь пить-то к душе да помаленьку. Всегда бы вот так! Для аппетиту бы да для настроения ее пить, а еще лучше бы и вовсе не употреблять. Какой пример детям подаем? А здоровье? А дисциплина труда? А падение нравов?
Нисколько мои спутники, приабаканские мужики, в умственных рассуждениях своих не отстают от современной интеллигенции. Ведь она, паша интеллигенция, какие рассуждения имеет: без горячительного народ общаться разучился, спивается, порядок на производстве и в обществе качнулся. Сколько алкашей! Сколько человеческих трагедий! А как на семье и на детях пьянстве отражается? Но в заключение томный такой, полуленивый, как бы против воли следующий зов: Мамочка! Что у нас там? А-а, на рябинке? На лимоне? На березовой почке? Х-х-хэ, по науке пьем! Подай, мамочка, тую, что на рябинке,— она помягче и лето напоминает. Мы по ма-ахонь-кой. Как без нее, без заразы! И глядишь, жалея народ, углубляясь в дебри тревожной действительности, обсуждая наболевшие вопросы международной политики, высказывая недовольство родной культурой, прикончат, как всегда, много и серьезно страдающие русские интеллигенты настоянную на рябинке, на редкой травке, на вешней почке водочку, доберутся и до просто белой, нагой.
— Ничего больше нету? — как бы мимоходом недоверчиво поинтересовался кормовой, с момента отправления вверх по реке взявший на себя старшинство и руководство над нашим здоровым коллективом. — Вот и хорошо. Стало быть, ложитесь спать. Рыбачить станете вечером. Мы тем временем кой-чего сообразим по хозяйству.
Комара на стане и в избушке почти не было. Спал я провально, можно сказать, убито, но где-то в подсознании, на задворках моей усталой башки жила недремная мысль о том, что хариусы-то стоят там, под каменным бычком, под упавшею кедрушкой, к вечеру выйдут они из глубины в перекат — кормиться. И мысль эта подняла меня с топчана часа через два, полного бодрости, с просветленной головой, с телом, вдруг сделавшимся легким, куда-то устремленным.
Я вышел из полутемной избушки на свет высоко еще стоявшего солнца, на предвечернее осеннее тепло, как бы запаренное стомленным и местами, на ветру, уже поопадавшим листом, сникшей мелкой травкой, приморенным бурьяном,— это вот и есть тот' напоенный сладостью, здоровый воздух, которым надо лечить и лечиться.
Здорово, мужики! — сказал я блаженно и потянулся, хрустя костями. Перещелк пошел по моим суставам,траченным давним ревматизмом, будто ночная перестрелка на, слава те Богу, далеком уже и на давнем переднем крае.
А чё, жэнщына щщас, да вертозаденькая, не помешала бы, а? — подморгнул мне кормовой, большой, судяпо его воспоминаниям у костра, спец по этой части.
Все мои спутники хохотнули, как бы поддакнув тем самым таежному сладострастнику, продолжая какую-то давно начавшуюся беседу. Я вприпрыжку, молодо сбежал к реке, умылся и, утираясь полотенцем, пошел к стану, изумляясь тому, как много могут и умеют бывалые, деловые мужики-таежники, если перестанут пить да возьмутся за дело горячо и хватко, как бы искупая застарелую вину перед всем белым светом и добрыми людьми.
Вокруг стана подметено, белеет клетка колотых дров, почти полная корзина с черемухой, будто угольями расцвеченная поздними, в жалице сохранившимися ягодами малины стоит на пне; в глубоком противне до хруста зажаренная свежая рыба, чай со смородиной клокочет в ведре; из углей молодые кедровые шишки выкатаны, будто печеные картохи. В лодке, в сенях, в избушке убрано, лампы заправлены, сети для ночной рыбалки набраны, одежда высушена и портянки, сапоги проветрены, шесты подбиты, мотор отлажен и чист, а сами мужики умыты и всем довольны. Сидят у огонька, орешки пощелкивают, и видно по их лицам, как им отрадно привечать гостей на своей любимой реке, в обжитой ими тайге, привечать опрятно, в трезвости и потчевать по-таежному — щедро, широко, с лесной самобраной скатерти.
Наевшись до отвала рыбы, я горстями беру из корзины ягоды, ем любимую сибиряками черемуху, и они опять же радостно удивляются, что человек хоть и в городе живет, а лопает ягоду по-нашенски, с костями, не изнежился, значит, вконец, грузноват, конечно, и простудный шибко, но, мол, приезжай почаще, мы тебе быстро пузу спустим и простужаться отучим.
А рыба-то, хариус, ловился неважнецки. Теребил мушки, баловался балычок, коренной же, темный, с сиреневым хвостом и роскошными плавниками, все где-то стоял и все чего-то ждал, высылая вперед своих младших родичей с парнишечьими ухватками и склонностями к баловству, которое нет-нет да и заканчивалось для них негаданною бедою, реденько, но удавалось подсечь и выбросить на берег харюзка, и, по смышленой обточенной мордочке младого красавца, какое-то время лежащего неподвижно, в растерянности на косе, угадывались недоумение и обида.
Солнце склонилось на закат и как бы в нерешительной задумчивости зависло над дальними заснеженными перевалами и вдруг пошло, покатилось золотой полтиной за островерхие ели, за разом осинившиеся хребты. Ненадолго зажегся лес ярким огнем, вспыхнуло от него по краям и засияло небо, заиграла река в пересветах, в бликах, в текучих пятнах, ярче обозначились беляки в нагорьях, ближе к реке сдвинулись деревья, теснее сделалось в глуби тайги. Первые, еще не грузные тени заколебались у подножья гор; одна за другой начали умолкать редкие лесные птицы. Все вокруг не то чтобы замерло, а как-то благостно, уважительно и свято приглушило бег, голоса, дыхание.
И в это время, в минуты торжественного угасания дня, вдруг ожила река. Только еще, вот только что пустынный и вроде бы никем и ничем не обжитый, одинокий, заброшенный и как бы даже зябко шумевший Малый Абакан, изредка тревожимый легким всплеском малой рыбки, тронуло легкими и частыми кружками. Дождь! Откуда?
Нет, не дождь. То рыбья молодь вышла кормиться на отмели, за нею двинулась и отстойная, в этом перекате летующая рыба. Закипел, заплескался Малый Абакан, ожили его гремучие перекаты и покатые плесы. За каждым камешком, на каждой струе хлестало, кружилось, плескалось живое население реки, и Малый Абакан, поиспытав и подразнив нас, как бы подмигивал и смеялся яркими проблесками заката, падающего сквозь вершины дерев, с высоты, как это любят делать таежные отшельники, после долгого пригляда доверившиеся гостю и показывающие только лишь им ведомые в лесу свои: богатства и секреты.
Хариус хлопался азартно, бойко, но все-таки играючи — набрался он сил и росту за лето, набитое брюхо его пучилось от предосеннего обильного корма; оглушенным ирьями поденком, комаром, мухами, бабочками, жучками-короедами, но больше всего окуклившимися иль повылазившими из домиков лакомыми ручейниками.
Много их, речных ухарей, сходило с крючка, но и зацеплялись они довольно часто. Поначалу я орал: Е-эсь!— и напарник мой на берегу вторил: Е-эсь! или бормотал раздосадованно: Сошел, зараза!
Меж тем время не текло — бежало, мчалось. Сгустились тени у берегов реки, и сами берега сомкнулись в отдалении, тьмою заслоняло воду, сужало пространство реки, перестало реять настоявшееся в лесах тепло, потянуло с гор холодом и поприжало к чуть нагретым за день косам, заостровкам и бечевкам травянистых бережков легкое его, быстро истаивающее дыхание. Начало холодить спину, и только что гулявшая и кипевшая от рыбьего хоровода, плескавшаяся, подбрасывавшая над собой кольцом загнутых рыб река сама утишила себя, поприжала валы в перекатах, смягчила шлепанье их о каменья и шум потоков, отдаленный грохот порога — все это слила, объединила она, и ее ночной уже, широкий, миротворный шум слаживал мир на покой и отдых. Вот перед глазами лишь клок переката, и на нем реденько, словно бы украдкой проблеснет желтое пятнышко, серебрушкой скатится вниз отблеск горного беляка, отзвук небесного света и с тонким, едва слышным звуком прокатится по каменному срезу.
Но вот и они, последние проблески ушедшего дня, угасли и смолкли. Земля и небо успокоились. И кончился клев рыбы. В почти полной темноте, как бы обнадеживая на завтрашний день, теребнуло раз-другой мушку, и на этом дело удильщиков тоже кончилось. И снова это обманчивое свойство горных рек. Малый Абакан вроде бы обездушел, сделался отчужден, недружелюбен и неприветлив, и в водах его, черно прыгающих в черном перекате, вроде бы опять никто не жил, не ночевал, не отстаивался в ямах, в затишье уловов и за каменьями.
Ярко вспарывал темноту ночи огонь за прибрежными кустами, подле избушки слышался треск горящих поленьев, смех и говор, на ночную рыбалку собирались выспавшиеся, заранее возбужденные азартным и рисковым делом наши спутники. Кормовой имел прямое отношение к рыбнадзору, и у него было разрешение на рыбалку двумя плавными мережками.
Ах, как я любил когда-то ночную рыбалку плавными сетками на стремительных горных реках, когда в рычащий, полого под уклон несущийся перекат с занявшимся дыханием выбрасываешь деревянный крест и следом выметываешь узкую, грузилами побрякивающую мережку-сеть и, видя лишь ближние наплавки да изредка в проблеске, пробившемся меж туч иль облаков, упавшем с неба на воду, черненький крестик, стараешься держать плывущую, а то и несущуюся мережку чуть наискось, чуть на пониз и чтоб не зацепиться за камень, топляк, а нынче и за железину какую-либо, оборвыш стального троса. Ловчись тогда, рыбак, опасись опрокинуться с лодкой, чтоб не наплаваться в студеной ночной воде, старайся не повесить на зацепе и не оставить сеть реке на память.
И лучше всего, уловистей мережить предосенней и осенней порой, в глухую ночь и непогоду, когда ожирелая, спокойная рыба скапливается на кормных плесах и стаями стоит под перекатами, лениво подбирая несомый водами корм. И купались и тонули рыбаки с плавными сетками ночной порой, и последний их крик о помощи глушила собой река, не пускала далеко в леса и горы, не повторялось ни голоса, ни эха гибнущего, но все еще жива эта лихая, рисковая рыбалка, требующая ловкости, сноровки, чутья не только на рыбу, но и на зацепы, чтоб вовремя приподнять сеть, к моменту ее сбросить, все еще жив в немногих уже сердцах азарт добытчика, все еще слышен им зов ночной реки и ожидание удачи.
А мне уж не бывать в ночи на реке с наплавушками-мережками, не дрогнуть от мокряди, не клацать зубами от холода, не дрожать от азарта и на угре успокоенно и без всякого уж интереса к добыче не лежать устало возле благостного костра, греясь и подсушивая одежду, чтобы с рассветом двинуться вверх по реке, к стану, на шестах, медленно, через силу, словно свинцовые, перебрасывая их, и, звякая наконечниками о каменья, толкаться и толкаться навстречу бурной воде.
Заслышав шесты еще за версту, высыпят на берег малые ребятишки и женщины в нетерпеливом ожидании и подхватят долбленку за нос, вынесут ее на берег, начнут ахать и восхищаться, пороть, солить и готовить рыбу, сами добытчики, еле переставляя от усталости ноги, доберутся до теплой избы, до постели, с трудом стащат мокрые сапоги и рухнут в омут сна, в теплый омут, в глубокий сон без сновидений.
Нет, не бывать уже мне на ночной рыбалке, потеряна еще одна редкая радость в жизни. Рыбачат нынче не с вертких и ловких долбленок, а с гулко бухающих в ночи, неповоротливых, железных или дощаных, моторных лодок. На них и силы и ловкости надо еще больше, чем в прежние годы с прежней снастью: брякать, стучать и пугать рыбу, без того уже пуганую, не следует, но поворачиваться надо все так же проворно, как и прежде, зацепов стало больше, рыбы меньше, ловкости же во мне поубавилось, потому что годов, весу и хворей прибавилось.
Смотав удочку, я постоял на косе, послушал ночь и реку, зная, что не скоро выпадет мне счастье быть в тайге, на реке, да еще на такой вот пустынной и дикой,— свободный художник ведь только в воображении обывателя выглядит этаким баловнем судьбы и бездельником, которому только и есть занятие, что развлекать себя и разнообразить жизнь всевозможными удовольствиями и меж ними, опять же для отрады души, творить что-нибудь. Три десятка хариусов, среди которых пяток похож был на хариусов-становиков, выдернул я на закате солнца, вернее, уже после заката, и был утихомиренно счастлив. Спутники мои нарочито громко и понарошку, понял я, хвалили меня — они-то и за рыбу не считали такой улов. Звякая коваными шестами о камни, трое мужиков спустились в лодке из мелкой речки, и скоро за перекатом сердито взревел мотор, но тут же приглох, и через минуту рык его совсем прекратился, только долго еще доносило из лесов, из-за речных поворотов и мысов комариный вроде бы звон. Он кружился по реке, летел над тайгой и горами, все отдаляясь, отдаляясь, и не тревожил вроде бы слух, но держал его в напряжении до тех пор, пока не утих вовсе.
Напарник мой уже спал на нарах и, проскорготав зубами, внятно сказал: Ушел, зараза!..
Похлебав ухи и попив чаю, я долго сидел у притухающего костра, ни о чем не думая, ничем не тревожась. Ну, не думать-то совсем, конечно, было невозможно, иначе зачем башка к шее приставлена, да еще набитая современной, учено говоря, информацией. Однако здесь, в ночи, у костра, после рыбалки, думы были легкие, отлетчивые, обо всем сразу и как бы вовсе ни о чем, лишь надежда на утренний, совсем удачливый, может и невиданный, клев будоражила мое воображение и волновала сердце.
Я и проснулся, томимый этой надеждой. Костер еще не угас. Собрав в кучу головни, бросил щепок в таящие уголья, и скоро занялся вялый огонь, зашипел, защелкал, разгораясь.
Все вокруг было в тумане и в сырости, и где-то за рекою, ровно бы в другом месте, в другом свете и на другой земле, противно проревел козел. В горах ему откликнулся марал еще не накаленным, не яростным голосом, но в нежных переливах его уже угадывалось приближение страстного гона, свадебной поры и вековечных сражений за продление рода и обладание самкой.
Туман, медленно и неохотно поднявшись в полгоры, распеленал реку, но сгустил облака. Как бы подровняв и принизив землю, сделав ее положе и меньше, густые громады белопенных облаков непроглядно и неподвижно легли на горы, и лишь к полудню кое-где продырявило их темными вершинами.
Пришли к стану рыбаки, усталые, мокрые, с осунувшимися от бессонницы лицами, похвалили меня за то, что я подживил огонь и разогрел чай, жадно погрелись чаем и вчерашней ухой, подсушились и упали на нары. Кормовой глухо молвил уже из полусна, чтоб и я ложился — на реке до обеда делать нечего.
В лодке разбросанная по отсекам белела рыба. Бензобак из лодки рыбаки убрали, мотор приподняли, пороть рыбу станут после обеда.
Я снова вошел в избушку, наполненную храпом и откуда-то густо возникшим, не очень уж лютым, но все еще кусачим комаром, прилег подремать, подумать и тоже уснул и долго потом не мог выйти из вязкого сна, слыша, как ходят и разговаривают мужики. Наконец поднялся и почувствовал, как трудно дышится, как заныли умолкшие было суставы и раны, вяло вышел на люди, к огню, и встретил меня хмурый полудень осевшим серым небом, непросохшей травой и волглой хвоею, морочным безмолвием тайги, приглушенным говором переката на реке, выше которого, на косе, маячила фигура моего напарника с удочкой.
Рыба в лодке была прибрана и подсолена в полиэтиленовых мешках. Сброшенные в воду, краснели рыбьи потроха, и в них уже всосались черными головками и в черные же трубочки спрятавшиеся ручейники; намойный песок на берегу и возле лодки был испечатан следами птиц и какого-то зверька.
Я умылся, пришел к костру и позвал напарника с реки. Оп пришел и угрюмо известил: рыба не берет. У огня сидели кругом, я оказался лицом к реке, видел протоптанный в кустах коридорчик и тропку с примятой травой и мохом, упирающуюся в темные каменья и в темный бок лодки; вдруг что-то тихо, украдчиво проскользнуло вдоль лодки и мгновенно исчезло за ее бортом — черное, с белой мордочкой. Оно плыло, скользило по камням и, шевельнув травой, исчезло в кустах.
Я замер с кружкой чая, полагая, что это какое-то наваждение, но скоро увидел гибко переваливающегося через борт лодки мокрого зверька, который уходил в лодку темномордым, а являлся белогрудым или белорылым.
- Мужики, не шевелитесь,— сказал я,— какой-то зверек! Наверное, выдра, плавает по воде и шарится в лодке.
У костра перестали говорить, есть, шевелиться. Прошло короткое время — и вот он, зверек, возник в воде, скользнул по камням, уверенно перевалился через борт лодки и тут же сделался белорылым.
—А-а,— разогнулся кормовой.— Это норка. Она рыбу из лодки ворует. Я ей счас покажу, как тырить чужое!
Кормовой схватил шест, прислоненный к избушке. Я попросил его не трогать зверушку, дать насмотреться на нее, и кормовой, сдержав свой мстительный порыв, сказал, что, если это дело оставить так, норка часа за два перетаскает всю рыбу, попрячет ее по кустам, под камнями и пнями, потом будет безбедно жить и питаться. Случалось, она за ночь оставляла полоротых охотников или рыбаков без харчей и добычи — очень смышленая и очень ходовая, проворная и хищная зверушка. Выедает в гнездах яйца, птенцов, птиц, шарится по объедям хищников, но и подле нее много всякой твари кормится: вороны, мыши, колонки; вонять начнет спрятанная рыба или мясо — явится медведь и все подберет подчистую. Жизнь тут нешуточная. Кто кого...
Меж тем норка раза четыре сбегала в лодку, и кормовой наш не выдержал.
—Н-ну уж пе-эт! — заблажил он и ринулся с шестом к лодке.— Ты что, курвинский твой род, делаешь, а?! — И захлопал, забил шестом по камням, по кустам. Норка сиганула в чащу, выронив в воду хариуса.— Мотри у меня! — сказал кормовой в заключение, грозя пальцем в лес.— Осенью приплыву, имать тебя буду.
Короткое это происшествие всех взбудоражило, подвеселило, и мы вышли на косу в боевом настроении, где и обнаружили след козла, перешедшего речку, затем переплывшего реку и зачем-то сердито оравшего в лесу. Кормовой сожалел, что не был тут, приговорил бы он этого козла — у кормового было ружье для обороны, как говорил он. Однако оборона-то обороной, но дичь, да еще ревущая, по его мнению, тоже не очень должна шляться возле стана и мешать людям думать и спать.
Рыба клевала лишь на одну удочку, брала на крупную тусклую мормышку с привязанными к крючку желтоватыми волосками. Из глубин, со стрежи переката, брал разом и сильно крупный, темный хариус. Упираясь в струю, бунтарски хлопаясь, изгибаясь в воде и вертясь, он не давал себя вытащить на песок, и один удалец оторвал-таки мормышку, а более ничего рыба не трогала, ни на что даже и не смотрела, и кормовой спросил, что будем делать.
Он еще дорогой говорил, что главная рыба, самый крупный хариус, ленок и таймешата ушли в притоки Абакана — там способней жить в студеной воде, почти не донимает рыбий клещ, больше корма, меньше опасности.
Я сказал, что, может, схожу на речку, что я привычен рыбачить именно на малых речках, где рыба осторожна, но бесхитростна и всегда почти клюет безотказно.
Так-то оно так,— отвел глаза в сторону кормовой.— Да лето какое? Клеща — гибель, а у тебя противознцефа-литной прививки, конечно, негу. Клещ же из-за непогожего лета продержится в тайге, видать, до больших холодов. Кроме того, надо брать мне ружье и охранять тебя.
От кого?
Да мало ли...
А, знаю, знаю, рассказывали мне, как обнаглел и расшалился в этих местах медведь. В прошлом году не было в тайге кедровой шишки, мало было ягод, потому и приплод зверьков был негуст, жидки выводки боровой птицы — медведь с Кузнецкого Алатау, с Телецкого озера, по перевалам и из-за перевалов ринулся на Абакан, надежные, видать, здесь от веку места в смысле корма. Но и во впадинах Абакана, куда спустился зверь, была бескормица. Медведи не накопили жира на зиму, не залегли в берлоги, стали добывать корм диким разбоем, даже нападали на людей, что случается редко. Один медведь неподалеку отсюда съел охотника, отправившегося напилить в лесу дров, да так съел, паразит и бродяга, что хоронили от человека одну ногу в резиновом сапоге. Лесозаготовителям наказывали не ходить на деляны без ружей и в одиночку — не слушались, похохатывали, и убили медведи трех человек с участка.
Рассказам подобного рода я всегда верю наполовину, но если даже и половина правдива — нечего искушать судьбу. Тем более что своими глазами видел множество следов и порух на берегу, наделанных медведями; в тайге — развороченные коряжины и муравейники, раскопанные бурундучьи норки с запасами, сломанные вершины и ветки кедрачей — медведь ел шишки. По наблюдениям таежных знатоков, зверь, гонимый голодом из-за перевалов и хребтов, тот, что явился сюда в прошлом он не давал себя вытащить на песок, и один удалец оторвал-таки мормышку, а более ничего рыба не трогала, ни на что даже и не смотрела, и кормовой спросил, что будем делать.
Он еще дорогой говорил, что главная рыба, самый крупный хариус, ленок и таймешата ушли в притоки Абакана — 'там способней жить в студеной воде, почти не донимает рыбий клещ, больше корма, меньше опасности.
Я сказал, что, может, схожу на речку, что я привычен рыбачить именно на малых речках, где рыба осторожна, но бесхитростна и всегда почти клюет безотказно.
Так-то оно так,— отвел глаза в сторону кормовой.— Да лето какое? Клеща — гибель, а у тебя противознцефа-литной прививки, конечно, негу. Клещ же из-за непогожего лета продержится в тайге, видать, до больших холодов. Кроме того, надо брать мне ружье и охранять тебя.
От кого?
Да мало ли...
А, знаю, знаю, рассказывали мне, как обнаглел и расшалился в этих местах медведь. В прошлом году не было в тайге кедровой шишки, мало было ягод, потому и приплод зверьков был негуст, жидки выводки боровой птицы — медведь с Кузнецкого Алатау, с Телецкого озера, по перевалам и из-за перевалов ринулся на Абакан, надежные, видать, здесь отвеку места в смысле корма. Но и во впадинах Абакана, куда спустился зверь, была бескормица. Медведи не накопили жира на зиму, не залегли в берлоги, стали добывать корм диким разбоем, даже нападали на людей, что случается редко. Один медведь неподалеку отсюда съел охотника, отправившегося напилить в лесу дров, да гак съел, паразит и бродяга, что хоронили от человека одну ногу в резиновом сапоге. Лесозаготовителям наказывали не ходить на деляны без ружей и в одиночку — не слушались, похохатывали, и убили медведи трех человек с участка.
Рассказам подобного рода я всегда верю наполовину, но если даже и половина правдива — нечего искушать судьбу. Тем более что своими глазами видел множество следов и порух на берегу, наделанных медведями; в тайге — развороченные коряжины и муравейники, раскопанные бурундучьи норки с запасами, сломанные вершины и ветки кедрачей — медведь ел шишки. По наблюдениям таежных знатоков, зверь, гонимый голодом из-за перевалов и хребтов, тот, что явился сюда в прошлом году,— дожив до кормного лета, с кормных мест даже домой не собирается.
Густо Матерого зверя стало по Абакану, а охотник какой нынче? Больше по ташке — вон выводки крохалей без мам и пап мечутся по реке,— да с шестом на норку иль с капканишком на соболя, с малопулькой на белку тоже не дрейфят. Орлы! Богатыри! А зверь умен. Видит: нет ему преград, возле станов шарится, по избушкам лазит. У одного охотника хлеб и зимние запасы съел, весь лес целлофаном загадил — харчи были в целлофановых мешочках.
Вот такие вот дела.
Воздух загустел, сделался тяжелым, дышалось трудно, спина моя и лоб в испарине, если ударит непогода, а она скоро ударит, чуял я, в избушке мне несдобровать, с моей хронической пневмонией плыть по реке, мчаться встречь дождю и снегу — это значит, угодить прямо из тайги да в больницу.
А что, если двинуть домой, мужики?
Конечно, домой! — загалдели мои спутники.— Кое-что на первый раз увидели да изловили. Вот осенью приезжай,— приглашали они, проворно таская багаж в лодку.— Когда рыба из речек покатится, когда шишка поспеет, глухарь клевать камешки на берег выйдет, рябчик запищит, козел заблеет, марал заорет...
Я знал: не выпадет мне времени в этом году побывать еще раз на Абакане, по горячо сулился и надеялся приехать и верил: вдруг и в самом деле чудо какое занесет меня сюда.
Дорогой сорвали мы шпонку у винта в перекате, и, пока кормовой возился с мотором, спутники мои вышли из лодки — пособирать шишек, сроненных ветром или птицей. И пока они бродили по прибрежному лесу, лакомились спелой шипицей, мелкой брусничкой, глухариной красной бровью украсившей мшистый навес бережка, я, оглядевшись, увидел под красной-то бровкой, в наносном хламе крепкую спелую ягоду и узнал землянику. Принесло льдом, притолкало сюда полоску земли величиной с полотенечко, с корешками цепкой ягоды, и она долго укреплялась на новом каменном месте, поздно зацвела и вот все-таки вырастила, вызорила в конце августа ягоду с тем неповторимым, раннелетним запахом, который ведом деревенским людям. С детства, с рождения самого помнится он, не глохнет в памяти, не гаснет в глазах. Ягодки качались на поникло-жидких стебельках, и средь серых камней они были так ярки, гак неожиданны, что невольная умиленность или нежность входила от них в душу, надежда на скорую будущую весну, на нечаянные радости. Легко отделялись самые спелые ягоды от звездочек, белые вдавыши сочились теплой, сладкой слюнкой, кожа ладони чувствовала и колкую тяжесть, и шершавость ярких-ярких золотинок по округлым ярким бокам. Смоет весной, утащит льдом этот зоревой лоскуток, все еще застенчиво белеющий двумя-тремя звездочками, и укрепится ль он в другом месте, на каменистом берегу? А может, останется здесь, меж камней, корешок-другой всеми любимой ягоды и усами прокрадется меж каменьев вверх, поймается за осыпь, вылезет в лесную прель и вытянет за собой ягодный веселый хоровод, и закружится он красной ползшкой вместе с костяникой, брусникой и робким майничком?
А над всем этим спелым ягодным местом, мохнатою толпою на берег выскочив, будут шуметь кедрачи, густо усеянные крупной шишкой с уже налитым орехом в крепнущей, белой пока скорлупке, и в голых камнях ершисто и упрямо, с крепким, как бы ножницами резанным листом будет спеть и ядреным соком наливаться кызырган, скоро поспеет орех, и начнут шишкари трясти кедрач, ломать, бить колотами, валить пилами. Кедрачу, растущему большей частью на глазу, под рукой, достанется от налетчиков прежде всего, и вытопчут те шишкобои земляничную полянку, выдернут с корнем кызырган, спалят костром мшистый берег с красной бровью. А мы просо вытопчем, вытопчем... — когда-то в шутливой хороводной песне пели мы, да уж не сеют просо в этих местах, и дети наших детей уже не поют про просо песен, а весело и порой бездумно уродуют тайгу под рев транзисторов и магнитофонов.
Вот один, другой, третий десяток километров идем на узкой, длинной, вместительной лодке по Абакану, а по бакам-то все косточки голые, лесные. Это работа здешних заготовителей — они рубят и возят на берег в основном кедр, пустоствольный, мохнатый, ощетиненный ломаными сучьями, и вместо волоков и дорог часто используют горные речки — прет тяжелая машина или трактор ломаные, обезображенные деревья, прет напропалую по дну, спрямляет повороты, сминает островки, мыски, шиверы и заостровки, сметает на пути всякую речную роскотную растительность и всякую живность по берегам и в воде.
Кромки берегов сплошь в нагромождениях горелых хлыстов и лесного хлама. Мало, очень мало удается выпилить путевых бревен из перестойного, огнем, смывами и оползнями порченного и битого леса. Все остальное в огонь, в дикопламенные, огромные костры.
Да кабы горело! — жалуются мои спутники.
Выгорает хвоя, сучки и сучья, лесная ломь и мелочь, дерева же, не пошедшие в штабеля, черными, обугленными стволами целят в небо, что пушки дулами, опаленными пороховым дымом. Местами ледоходом натащило земли, натолкало камешника меж порушенных и обгорелых останков леса; нанесло и кореньев и кустов, накрошило семян дудочника — новый культурный слой из кустов смородинника, вербача, краснотала, дудочника и разнотравного бурьяна нарос на горелых кручах. Остерегись, путник, влезать на лохматый бугор за ягодой — провалишься меж кустов, сквозь еще жидкие сплетения травы и кореньев, в современную преисподнюю из черно-синих, все еще угарно воняющих головешек, поломаешь ноги или руки и без посторонней помощи не выберешься из этого месива, бывшего когда-то тайгой.
После того как рассказ этот был опубликован в журнале Новый мир в 1984 году, ко мне приходили письма, и одна половина авторов негодовала по поводу того, что никак мы не научимся не то что деликатности, но просто не избавимся от нахрапистого желания лезть со своим уставом в чужой дом. Вторая половина авторов, тоже негодуя , обвинила меня в отсутствии милосердия, мол, не в характере и не в обычае советских людей оставлять без помощи и внимания соотечественников своих, пусть и потаенных старообрядцев.
Один крупный лесовод, путешественник и организатор заповедников в нашей стране, выразил опасение, что вмешательство в жизнь Лыковых может кончиться для них плохо, привел примеры, как оторванные от прогресса народности, племена и семьи вымирали и вымирают от непонимания их образа жизни и от щедрой помощи собратьев по планете. Так, любители спортивных охот и легких, добычливых промыслов, выбив на северном побережье Америки и на Аляске тюленей, моржей и медведей, подорвав основной источник питания и жизни эскимосов, тут же прониклись к ним жалостью и двинули на помощь и спасение малых народов караваны и самолеты с доброкачественными продуктами, изготовленными в городе. Но эскимосы продолжали погибать от голодной смерти с полными животами — их желудок не принимал и не переваривал цивилизованную продукцию. А в пространствах Австралийского материка было обнаружено племя аборигенов, никогда не видевшее цивилизованных людей и никогда не общавшееся с ними. Премьер-министр Австралии, из истории своей страны знающий, как трагично для аборигенов кончается порой подобное общение, запретил сообщать местонахождение новооткрытого племени. Сообщение об этом обошло все газеты мира.
В.Астафьев Нет мне ответа
Никогда
Ничего не вернуть,
Как на солнце не вытравить пятна,
И, в обратный отправившись путь,
Все равно не вернешься обратно.
Эта истина очень проста,
И она, точно смерть, непреложна.
Можно в те же вернуться места,
Но вернуться назад
Невозможно...