ОБРАЗЫ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ В ТВОРЧЕСТВЕ А.П.ЧЕХОВА . Работа №7697

Максименко Ирина Петровна
(учитель русского языка и литературы
ГБОУ Школа № 851 города Москвы)
ОБРАЗЫ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ
В ТВОРЧЕСТВЕ А.П.ЧЕХОВА
М.М.Дунаев отмечал: Важнейшее качество отечественной словесности – её православное миропонимание, религиозный характер отображения реальности. Религиозность литературы проявляется не только в связи с церковной жизнью, и не в исключительном внимании к сюжетам Священного Писания, а в особом способе воззрения на мир. Православие на протяжении веков так воспитывало русского человека, так учило его осмыслять своё бытие, что он, даже видимо порывая с верою, не мог до конца отрешиться от православного миросозерцания [М.Дунаев. Вера в горниле сомнений, с.3].
Человек обречён на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключённый в этом трагизм своего существования ещё и метаниями между различными пониманиями добра и зла. Эту смятенность души высветила русская литература, сделав её главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература европейская.
В личности и творчестве великого художника обострённо и ярко могут быть выявлены те дурные свойства натуры человека, которые существуют и в нас же. Человек чаще узнаёт грех в другом человеке, если имеет такой грех и в себе самом. Он может, в силу собственной слабости или боязни, не догадываться о своей порабощённости этому греху, но как только он узнал его в другом – познал его и в себе. Однако не все о том догадываются.
В последние годы проблеме связи русской литературы с христианством уделяется особое внимание. Изданы сборники: Христианство и русская литература (СПб.: Наука, 1994), Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков (Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1994), Русская литература XIX в. и христианство (М.: Изд-во МГУ, 1997), большими тиражами опубликованы Выбранные места из переписки с друзьями Н.В.Гоголя, религиозно-философские трактаты Л.Н.Толстого, вошли в научный оборот исследования, посвящённые русской святости Г.П.Федотова, К.Н.Леонтьева, В.Н.Топорова и другие.
Вместе с тем, если мы можем в полной мере говорить о вере Н.В.Гоголя и Ф.М.Достоевского, то как быть с писателем, у которого нет прямых религиозно-философских высказываний, как у А.П.Чехова?
В литературно-критической оценке творчества Чехова его современниками необходимо выделить проблему веры писателя. В.Я.Лакшин отмечал: Вера в Бога для него [Чехова] ещё не порука нравственности, а неверие – знак порока [В.Лакшин Толстой и Чехов, с.287]. Сам же Чехов однажды записал в записной книжке, позже, в 1897 году, повторил в дневнике: Между есть Бог и нет Бога лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из этих крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало [соч.17, 22].
Вопросы Чехов и христианство, Христианские мотивы в творчестве Чехова достаточно активно исследовались в последние десятилетия в работах М.Дунаева (Вера в горниле сомнений, Православие и русская литература), И.Есаулова (Категория соборности в русской литературе, Православные традиции), В.Лакшина (Толстой и Чехов), Марии Литовченко (Образы священнослужителей в произведениях А.П.Чехова), А.Г.Матюшенко (К вопросу о духовном содержании рассказа А.П.Чехова Студент), Тат.Пономарёвой (Между верой и неверием), Анат.Собенникова (Чехов и христианство, Между есть Бог и нет Бога…), А.Ранчина (Образы священнослужителей у Чехова), Алевтины Чадаевой (Разложение души: о рассказе А.П.Чехова Чёрный монах) и других. Эти изыскания – своеобразная полемика, преподносящая различные точки зрения на вопрос религиозности Чехова, который до сих пор остаётся открытым.
Едва ли не единственным, кто утверждал высокую религиозность чеховского творчества, по мнению М.Дунаева, долгое время был философ С.Н.Булгаков, который в своей публичной лекции утверждал, что по силе религиозного искания Чехов оставляет позади себя даже Толстого, приближаясь к Достоевскому, не имеющему здесь себе равных [М.Дунаев Вера в горниле сомнений, с.382].
Трудно утверждать что-либо о церковности А.П.Чехова. Можно лишь предположить, что он оставался человеком малоцерковным, ибо ни в воспоминаниях о нём, ни в письмах его – ничего о том не говорится, как предполагал М.М.Дунаев [М.Дунаев Вера в горниле сомнений, с.393]. Всё выше изложенное может означать, что сам Чехов о своём отношении к религии говорить не хотел и перед другими напоказ своей религиозности не выставлял.
Настоящей верой Чехов называл такую, имея которую священник, идя служить молебен о прекращении засухи, настолько уверен в силе своей молитвы, что захватывает с собой зонтик. Не видя у современных ему пастырей такой веры, считал их лицемерами. И, конечно, в себе такой веры он справедливо не видел. Но произведения Чехова и его письма изобилуют встречами с церковнослужителями, упоминаниями о церковных обрядах, проявлениями веры и неверия персонажей, библейской и евангельской терминологией. А в жизни писатель то проникался обаянием некоторых священнослужителей и верующих людей, то порицал их и отдалялся от того, что связано с верой и Церковью.
Чехов с глубоким уважением относился к праведному Иоанну Кронштадскому, о котором, вернувшись с Сахалина, писал: В какой бы дом я ни заходил, я везде видел на стене портрет отца Иоанна Кронштадского. Это был пастырь и великий молитвенник, на которого с надеждой были обращены взоры всего народа [соч. 10, с. ]
Образы священнослужителей нередко привлекали внимание А.П.Чехова. При этом существенной особенностью его героев-священнослужителей является отсутствие роли посредника между людьми и Богом, между земным миром и сверхреальным бытием, а также роли жизненного наставники, провозвестника нравственной истины. Если священнослужители и произносят нравоучительные речи, - их слова не обязательны, как бы случайны. Архиерей, священник, диакон не являются носителями лишь одной им явленной, религиозной истины, и высказанное ими не более авторитетно, чем мысли любого мирянина. Чеховские священнослужители часто поставлены в ситуацию испытания веры, спора с атеистом, беседы с сомневающимся и павшим духом мирянином. По утверждению А.М.Ранчина, для Чехова священнослужители – просто люди и лишь потом – лица церковные. Позиция священнослужителей – лишь одна из возможных в мире Чехова, отражающая только одну сторону, грань истины. Его герои-священнослужители – сомневающиеся, неуверенные в себе, несчастливые или гонимые [А.М.Ранчин Образы священнослужителей у Чехова, с.102].
Священнослужители не выступают в роли вероучителей, наставников, хотя иногда описанные в них ситуации делали бы такую роль вполне возможной. Так, отец Христофор, присутствуя при расставании Егорушки с отцом, не находит глубоких напутственных слов идущему в новую жизнь мальчику (Степь), даже оспаривающий идеи зоолога фон Корена (культ личности и её право на подавление и истребление безвольных, опустившихся, социально вредных человеческих особей) дьякон (Дуэль) – не выразитель собственной религиозной точки зрения. Дьякон вовсе не выступает безапелляционно, авторитетно, он спрашивает зоолога, возражая горячо, взволнованно. Дьякон защищает каждую личность, её неповторимость. И именно поэтому его высказывания лишены, по мнению А.М.Ранчина, авторитарной, надличностной интонации; дьякон говорит от своего имени, а не от лица Церкви, как человек, а не священнослужитель [с.105]. Он погружён в быт, в мелочные повседневные переживания (мысли о дьяконице, с которой пришлось разлучиться), его вера не лишена сомнений. Дьякон нарушает нормы поведения, характерные для священнослужителей (курит папироски, отправляется смотреть на дуэль). Он наивен, в его суждениях о людях присутствует некая неадекватность:
- Какие люди! Боже мой, какие люди! Воистину десница Божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай Васильевич, - сказал он восторженно, - знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих – гордость!
- Полноте, дьякон! Какие мы с ним победители? Победители орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется, как китайский болванчик, а мне… мне грустно (диалог дьякона с фон Кореном о примирении зоолога с Лаевскими). [соч.(VII, с.453-454)]
Роль спасителя Лаевского, примирителя фон Корена и его противника выпадает дьякону невольно, случайно.
Нетрадиционен, лишён привычных черт священнослужителя преосвященный Пётр (Архиерей). Он описан как частный человек, подобно обыкновенному мирянину: ему душно, жарко, тяжело за богослужением Святой седмицы; его жизнь несчастлива. Чувства, испытываемые служащим литургию архиереем, его плач во время службы далеки от религиозного умиления. Архиерею грустно (уныние – один из тяжких грехов, по христианскому учению), вера не поддерживает его, преосвященный Пётр явно сомневается в своей вере.
Чехов противопоставляет сан и человека. Люди видят в Петре только епископа, лицо, облечённое церковной властью, но не страдающего несчастного человека. Даже мать, простая диаконица, относится к нему не как к сыну, а как к иерарху – не с любовью, а с почтением и боязнью.
Сан, общественное положение, чин подавляют личность чеховских персонажей, стремятся нивелировать её, подменить неповторимую индивидуальность. Священнослужители у Чехова ничем не отличаются в этом от мирян. Преосвященный Пётр как личность, индивидуальность противопоставлен внеличностному церковному ритуалу (в описании таинства литургии): … читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и казалось, что это всё те же люди, что были тогда, в детстве и в юности, что они все те же будут каждый год, а до каких пор – одному Богу известно [Х, 198]. Радостная, спокойная причастность владыки Петра таинству Церкви, совершаемому неизменно, сменяется душевным утомлением и слабостью. Личность отчуждена от других, от вековечного обряда. Торжество праздника, общая радость не смягчают горестей одного человека, не способны придать благостный смысл смерти владыки Петра накануне великого, светлого дня Пасхи.
Спокойствие, умиротворённость чеховский персонаж обретает лишь в предсмертные минуты, освобождаясь от оболочки сана: А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идёт по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно! [Х, 200].
Выразителем особенной, отличной от взгляда автора и рассказчика, точки зрения у Чехова представлен послушник Иероним – герой рассказа Святой ночью, замечающий, что в пасхальную ночь радуется и небо, и земля, и преисподняя. Празднует вся тварь [V, 95]. Иероним выражает не церковное, а народное представление о всеобщей гармонии и радости мироздания накануне Воскресения. Природа гармонична в эту ночь, но люди, хотя и проникнуты радостью, не захвачены ею полностью во время богослужения. И сама радость временна, мгновенна. Чувства и вера Иеронима невыразимы, непередаваемы рассказчику, который в разговоре с послушником, скорбящим о смерти в день перед Пасхой любимого им монастырского поэта отца Николая, подделывается под монашеский тон, оставаясь безучастным.
Иероним наделён функцией посредника, медиатора, в отличие от других персонажей-священнослужителей, однако эта роль получает не бытовое, предметное значение: послушник – перевозчик через реку.
До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть невольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть. Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек, - пометил Чехов в записной книжке, когда обдумывал замысел драмы Три сестры [М.Дунаев Вера в горниле сомнений, с.402].
Невозможно однозначно сказать, верил Чехов в Бога, был агностиком или атеистом. Сохранившиеся свидетельства самого писателя дают основания для различных толкований. Но несомненна христианская основа его творчества.
Он стремиться снять извечный конфликт Веры и Знания, сделать само бытие Верховного разума предметом научного познания на пути совершенствования человечества. И это ещё более сближает его с исканиями века ХХ, и, возможно, прокладывает дорогу в третье тысячелетие [В.Лакшин Толстой и Чехов, с.290].
HYPER13PAGE HYPER15
8